Ерусалимский К.Ю.

Социальный статус Андрея Курбского в России и Речи Посполитой.

Борьба с Гулевичами.

Сравнительное описание социального самосознания российской и европейской аристократии раннего Нового времени открывает заманчивую исследовательскую перспективу, намеченную еще Марком Блоком в его рассуждениях о компаративном методе в истории. То, что для сравнительного исследования нами выбраны социальные системы России и Речи Посполитой далеко не случайно. Помимо глубоких культурных связей между этими государствами и парадоксов в борьбе за «Киевское наследие»[1], в XVI в. в этих обществах сформировались социальные построения, сравнить которые во взаимном отражении решались тогда лишь немногие, и прежде всего потому, что эти социальные модели складывались, постоянно отталкиваясь друг от друга, тогда как для сравнения требовались в той или иной мере перевод и освоение[2]. Кто, как не эмигрант, обладающий опытом социального участия в жизни двух сравниваемых регионов и размышляющий над своим опытом, мог бы быть предметом нашего внимания. Князь А.М. Курбский, бежавший из Российского государства в Польско-Литовскую республику, добился определенных карьерных успехов в обоих государствах и в своих сочинениях выразил отношение к социальному устройству и России, и Речи Посполитой. В науке проблема социального статуса Курбского вызвала неоднозначные суждения. Вплоть до второй половины XIX в. считалось, что «муж битвы и совета» был ближайшим сподвижником Ивана Грозного, а в эмиграции обрел славу борца против своего отечества и московской тирании[3]. Этот «традиционный взгляд», если можно так определить условную схему, составленную из множества построений, никогда не был общепринятым, но до недавнего времени оспаривался с меньшим профессионализмом, чем отстаивался[4]. Докумены волынских судов для решения этого вопроса могут играть лишь подчиненную роль, поскольку отражают в первую очередь местную расстановку сил и социально-правовые проблемы. Сочинения самого Курбского сохранили мало сведений о его участии в жизни польско-литовского общества.

Среди работ о статусе Курбского в России последовательностью в использовании однообразных серийных источников отличается исследование А.И. Маркевича, который, опираясь на документацию местнических процессов, заключил, что А.М. Курбский в Москве «был человек не важного места»[5]. Германский историк Ф. Эпштейн приходит к сходному выводу о политической карьере Курбского в эмиграции: «После перехода на сторону польского короля Курбский не играл больше заметной политической роли...»[6]. С ним согласна И. Ауэрбах: московский период жизни Курбского, был главным, образом занят военной службой, степень его участия в деятельности Боярской думы неизвестна, влияние на царя по той же причине не могло быть значительным. В эмиграции его высокий престиж и крупные имения были фасадом, за которым разрастался конфликт князя с местной шляхтой, а с начала 1570-х годов начинает ослабевать его политическое влияние при дворе[7]. К этому мнению присоединился А.И. Филюшкин, отметивший, что социальная самооценка князя Андрея Михайловича была завышена: в московский период он был храбрым воином и «ничем другим не выделялся среди других бояр и воевод», а в изгнании преувеличивал свои заслуги, считая себя выдающимся полководцем[8]. Сравнение двух периодов в становлении социального статуса Курбского нуждается в формальных критериях: сходства в этих процессах могут оказаться обманчивым эффектом его компаративной саморефлексии, его участия в жизни двух несходных обществ, оценок российских современников его заграничной жизни или польско-литовских – утраченного им социального положения в России; несходство социально-культурной среды России и Речи Посполитой также провоцирует на компаративный микроанализ, причем в ходе сопоставления понятие карьера потребует в каждом случае особого терминологического и фактологического «плотного описания»[9].

Если ориентироваться на концепцию социальной стратификации Макса Вебера, сравнению подлежат параметры статуса, класса и власти. Сложность этой операции связана с многогранностью социальных характеристик и несимметричностью языковых реалий в каждом из сравниваемых обществ. Действительно, при оценке статуса учитываются и взаимно соотносятся факторы различных порядков: субстанциональные независимые (пол, возраст, социально-культурное происхождение), субстанциональные усвоенные (образование, профессия, владение языком и т. п.), реляционные (социальное и ситуативное неравенство)[10]. Социальная идентичность, как известно, зависит от соотношения факторов статуса, условий социальной мобильности, а также от самосознания личности или группы. Перемещение представителей одного общества в другое, опыты перевода статусных характеристик и «взгляд со стороны» на устройство общества существенно облегчают путь к компаративным построениям. Статус московского придворного XVI в. складывался из особых разновидностей тех же параметров. К субстанциональным независимым кроме пола, возраста, линьяжа, относилось местническое положение родителей и ближайших родственников. Из усвоенных наиболее существенными были персональная военная и придворная служба, земельный надел, денежный оклад, матримониальное и клановое родство[11]. Грань между субстанциональными факторами была преодолима, поскольку на статусе аристократа сказывалась социальная мобильность его родителей или ближайших родственников. Реляционного социального положения придворные и другие «государевы холопы» добивались за счет сочетания субстанциональных факторов и случайных обстоятельств. Великие князья Московские в середине XVI в. изредка допускали «видеть государевы очи» своих малознатных подданных в обход складывающимся иерархиям государева двора, однако эти случаи воспринимались в обществе как нарушение придворного этикета и вызывали напряженность в отношениях самих великих князей со своими «рабами»[12].

Происхождение А.М. Курбского не отличало его от множества других деятелей московской аристократии. Он гордился тем, что был «русским князем», потомком Рюрика и Владимира Всеволодовича Мономаха, которого он в родословных характеристиках своих героев не всегда достаточно четко отличал от Владимира Святославича. Своими ближайшими предками Курбский по праву считал «пленицу» ярославских князей, потомков смоленского и ярославского князя Федора Ростиславича. Курбская ветвь ярославских князей к середине XVI в. могла гордиться героической военной службой: князья Михаил Федорович Карамыш, Роман Федорович, а также Владимир Черный Карамышев были убиты в войнах с татарами[13]. Последние мужчины рода, Андрей и Иван Михайловичи учились на их примере. Иван был смертельно ранен во время штурма Казани, и его смерти посвящены пронзительные слова в повести о взятии Казани в Истории о князя великого Московского делех А.М. Курбского[14]. Не отставал от брата и множество раз раненый в боях князь Андрей Михайлович, в бою за Казань спасенный, по его словам, благодаря «праотеческой» кольчуге и небесному заступничеству[15]. Эта кольчуга – символ родового самосознания, памяти о боевых заслугах предков, которые, по убеждению князя, всегда неотступно и верно служили московским великим князьям и «христианской республике», удостоились похвалы в «летописцах руских»[16]. Безупречность репутации и благородство происхождения неразрывно между собой связаны для Курбского, когда он рассуждает в Третьем послании царю о своем рождении «от благородных родителей»[17].

Его отец начал службу в августе 1529 г. вторым воеводой после кн. Д.Д. Пронского в Калуге. По полковой росписи июля 1534 г. в войске, возглавленном Дмитрия и Иваном Федоровичами Бельскими, он – третий воевода передового полка после кн. М.В. Горбатого Шуйского и кн. И.В. Шемяки Пронского. В декабре 1534 г. во время похода на Литву он возглавил передовой полк, возвысившись над кн. Д.Ф. Палецким, в войске Б.И. Горбатого и В.А. Шереметева в Новгороде. По росписи береговой службы июля 1535 г. был третьим воеводой полка левой руки после Федора и Романа Ивановичей Одоевских. Позднее дочь Р.И. Одоевского, вышедшую замуж за удельного князя Владимира Старицкого, А.М. Курбский назовет своей «сестрой». Тогда же «по стародубским вестем» в брянском списке имя М.М. Курбского значится во главе полка левой руки, выше кн. Н.Ф. Палецкого. В начале следующего, 1536 г. под Муромом он – второй воевода после кн. Ф.М. Мстиславского, старше кн. И.М. Троекурова, И.П. Федорова и Г.Ю. Захарьина. Когда из Нижнего Новгорода пришли тревожные вести о приближении казанского войска, Курбский выступил вторым воеводой большого полка под командованием того же Ф.М. Мстиславского из Мурома. В береговой росписи июля 1537 г. Курбский – второй воевода полка левой руки под могущественным кн. И.Ф. Овчиной Телепневым Оболенским. Третьим воеводой в их полку был сородич Курбского кн. Иван Михайлович Чулок Засекин. В том же году князь вновь в Муроме вторым воеводой в полку Федора Одоевского, к которому должен был присоединиться мещерский полк Романа Одоевского.

Смерть Елены Глинской и новые конфликты при дворе привели к перестановкам в воеводских назначениях, отражающим подвижки в придворной иерархии. Драматичными оказались назначения коломенского разряда июня 1539 г. Рать возглавил кн. В.А. Микулинский, вторым и третьим воеводами большого полка стали кн. П.И. Репнин и В.П. Борисов. Курбский должен был служить вторым воеводой передового полка под командованием кн. М.И. Кубенского. Федору Мстиславскому был поручен полк правой руки, в котором вторым был кн. К.И. Курлятев. В левой руки были записаны кн. Ф.А. Булгаков и кн. Василий Чулок Ушатый. В сторожевом – кн. Ф.И. Одоевский и кн. Д.И. Курлятев. Сразу три воеводы отказались «взять списки». Одоевский заявил, что в войске Микулинского ему на таком низком посту быть «немочно». Сходным образом аргументировал свой отказ Мстиславский: «непригоже». Курбский также был недоволен, таким образом поддержав выступление литовских князей: «А князь Михайло Курбской писал, что ему в передовом полку в других быть нелзе того для, что князь Петр Репнин в большом полку другой; а коли был под Казанью брат великого князя, князь Дмитрий Иванович, и тогда отец его, князь Михайло Коромыш, был в передовом полку болшой, а княж Петров отец, князь Иван Репня, был в левой руке большой же»[18]. Курбский, как видно, хорошо знал и точно изложил разряд похода на Казань, составленный 29 октября 1505 г.[19] Местничество в данном случае показывает не только глубину служебной памяти, но и близость Курбского к своим давним сослуживцам Одоевским и Мстиславским. При этом роль Кубенского в карьере Курбского неясна, но будет особенно акцентирована в Переписке Ивана Грозного с сыном Михаила Карамышева князем Андреем Курбским. Царь назвал М.М. Курбского «боярином» князя Михаила Кубенского. От своего поста М.М. Курбскому отказаться не удалось, но «про его дело» по окончании службы было обещано провести расследование. Летом и в декабре 1541 г. он получил престижное назначение в рати «по казанским вестем в Нижний Новгород» на пост второго воеводы большого полка под командованием кн. И.В. Шуйского, а в ноябре 1542 г. на тот же пост в рати кн. Д.Ф. Бельского. В июне 1543 г. он в очередной раз «годовал» на казанском направлении, в Муроме. И последний раз М.М. Курбский внесен в разряд за июль 1544 г. в боярском чине третьим воеводой большого полка после кн. Д.Ф. Бельского и кн. М.И. Кубенского[20].

Как мы увидим, ряд служебных конфигураций в назначениях князя Михаила Михайловича отразятся на карьере его сына. Первые годы московской службы Андрея Курбского свидетельствуют об обычных путях и темпах его карьерного роста. Он родился около 1528 г., а впервые в государственной документации упомянут в сентябре – октябре 1547 г., когда в свадебном чине брата царя, кн. Юрия Васильевича его фамилия названа второй в ряду ярославских князей[21]. В ноябре 1549 г. он уже один из стольников, которые «были в есоулех» в походе на Казань[22]. По разряду 16 августа 1550 г. – воевода в Пронске[23]. В Тысячной книге 1550 г. Курбский назван среди ярославских князей с земельным окладом высшей категории в 200 четей[24]. Подмосковные владения, видимо, были получены им в результате тысячной реформы[25]. Вместе с тем к середине 1550-х гг. его родовое село Курба уже принадлежало кн. И.Д. Бельскому[26]. Хотя князь Андрей Михайлович относился к ярославской княжеской корпорации и поддерживал связи с Ярославлем, среди факторов карьерного роста его владетельный статус играл, по-видимому, подчиненную роль[27].

Матримониальный параметр социального статуса Курбского в России был предметом обсуждения уже при жизни князя. В Речи Посполитой не раз подчеркивали, что на службу к польскому королю перешел близкий родственник московского царя – подразумевалось родство по царице Анастасии, которую в Третьем послании Ивану Грозному Курбский называет своей «ближней сродницей», отводя обвинения в покушении на ее жизнь[28]. Насколько значимо было это родство в российских условиях? Четвероюродному брату первой российской царицы вряд ли один факт такого родства был бы достаточен для карьерного роста. В Сборнике Курбского родственники царицы оцениваются как влиятельные придворные, однако себя князь не относит к клану Захарьиных, когда упоминает шуринов царя Юрьевых и «брата стрыечного жены его», С.В. Яковлева, зато подчеркивает свое родство с царем по своей двоюродной сестре, выданной за двоюродного брата Грозного князя Владимира Андреевича Старицкого, и брак своего более знатного родственника, князя Ф.А. Аленкина с двоюродной сестрой царя[29]. В сравнении с Курбским князя Федора Андреевича отличает не только родственная близость к московскому суверену, но и происхождение от великого князя Ярославского Александра Федоровича Брюхатого. Обратное воздействие на статус князя Андрея Михайловича могла оказать близость к удельному роду. На матримониальное родство Курбского с князем Владимиром Андреевичем ссылалась и московская посольская служба, когда создавала образ изменника Курбского. Поскольку на этот факт сам Курбский указывал как на предпосылку гонений («грядущее мнение твое на мя»), а Посольским приказом он был использован для его дискредитации («а за князем Володимером Ондреевичем была его сестра двоюродная»), закономерен вопрос, не была ли женитьба удельного князя на кузине Курбского одним из факторов карьерной катастрофы и эмиграции князя из России[30].

Лучшим показателем социального статуса московского аристократа XVI в. служит мобильность его военной карьеры и в связи с этим его разрядно-местнический статус. Разрядные назначения в середине XVI в. подчинялись строгим правилам, установленным в результате военно-иерархических реформ конца 1540-х – середины 1550-х годов. Поскольку иерархия полков была строго установлена в порядке старшинства Большой полк – Правая рука – Передовой полк / Сторожевой полк – Левая рука, статус воеводы определялся старшинством его полка в войске и его положением в качестве первого, второго и т. д. воеводы в составе самого полка[31]. Военная карьера Курбского, если представить ее как череду занимаемых им воеводских постов, отличается постепенным ростом, с несколькими взлетами и одним, но роковым, падением. В Истории он вспоминает, что ему вместе с его «товарищем» во время осады Казани было поручено организовать полк правой руки – и хотя ему было около 24 лет, «но всяко за благодатию Христа моего приидох к тому достоинству не туне, но по степенем военным взыдох»[32]. Это был, по его ощущению, заслуженный успех. Он добивался его заслугами, о которых можно лишь догадываться, зная о его идеале самопожертвования и более поздних подвигах, к которым приковано внимание официальных разрядных и летописных текстов. Выражение «за благодатию Христа» свидетельствует о убежденности князя в своей харизме: его продвижение по степеням – результат божественной милости, и для нас это одновременно высокая самооценка и показатель успеха двадцатичетырехлетнего воина на военном поприще[33].

Казанская война 1552 г. послужила отправным пунктом в формировании религиозной харизмы Курбского. Он и сам без ложной скромности признает в себе божественный дар храбрости: «Молюся, да не возмнит мя хто безумна сам себя хваляща! Правду воистинну глаголю и дарования духа храбрости от Бога данна ми не таю, к тому и коня зело быстра и добра имех»[34]. Курбский добивается новых успехов «не туне», а личной храбростью, которой, как он думает, не хватает слушателям его Истории – литовско-русским шляхтичам, мало радеющим об освобождении христианства от татар и турков. Его поучение звучит не так, как хотелось бы профессиональному военному: цель воина не в том, чтобы победить, а в том, чтобы отдать душу за братьев и за все православное христианство. Эта идеология нашла выражение в поминальной практике времен Казанской войны. В рамках той же идейной программы изображены воины на иконе Благословенно воинство Небесного Царя, под животворящим Крестом направляющиеся во главе с архангелом Михаилом, православными князьями и воеводами от пылающего города к Небесному Иерусалиму. Летописные и посольские тексты, составленные по следам Казанской войны, изображают взятие Казани как торжество православия над мусульманством и язычеством. Эти параллели показывают, что феномен Курбского возник в идейной атмосфере религиозной войны.

Обратимся к карьере Курбского-воеводы, соотнося его заслуги с его социальной мобильностью. Побывав уже есаулом и городовым воеводой, с мая 1551 г. Курбский служит вторым воеводой полка правой руки под началом кн. П.М. Щенятева «по берегу» у Зарайска[35]. Это был достаточно престижный пост, учитывая, что отец Щенятева Михаил Данилович достиг наряду с боярским чином высшего военного назначения – первого воеводы большого полка, которого никто из Курбских не выслужил. Высшим назначением в карьерах Семена Федоровича и Андрея Дмитриевича Курбских был пост первого воеводы передового полка и полка правой руки. Более удачной, в каком-то смысле, была военная карьера отца князя Андрея, Михаила Михайловича Карамышева, но и он занимал положением первого воевода только в полку левой руки и передовом полку. В октябре 1551 г. Курбский – второй воевода в полку кн. М.И. Воротынского «по нагайским вестям» в Рязани[36]. По разряду мая – июня 1552 г. Щенятев и Курбский в прежнем порядке «стояли на Кошире»[37]. В таком виде полк принял участие в обороне подступов к Москве, затем направился «х Казани» через Рязанскую и Мордовскую земли, заслоняя основные российские силы от заволжских «княжат нагайских», и принял участие в осаде и штурме Казани[38]. В полуторачасовой битве под Тулой с отрядом Ак-Магомет-улана Курбский получил раны «яко на главе, так и на других составех»[39]. Во время осады Казани полк правой руки был усилен пешими стрельцами и казаками, занял северные подступы к городу и отсек его от «луговой черемисы»[40]. 29 августа полку правой руки и яртаулу было приказано ставить туры «за Казанию по брегу Казани реки»[41]. Во время штурма Казани 2 октября Курбский возглавлял ударные силы, действовавшие у «нижайших» Елбугиных ворот города, сражался на подступах к городу и в уличных боях[42]. Удар части отступающих из города татар пришелся на его позиции, во время атаки возглавляемых им 200 воинов он был сбит с коня и тяжело ранен, но «последи оздравел»[43].

Ранение под Тулой и падение с коня «замертво» у стен Казани прославили Курбского. Результатом подвигов было его появление в царской свите и повышение в военных чинах. В мае – июне 1553 г. Курбский участвовал в «езде» царя в Кирилло-Белозерский монастырь и входил в группу доверенных лиц Ивана Грозного[44]. На военном поприще его также ждало повышение. Вскоре после Казанского похода князь занял степень первого воеводы. В октябре 1553 г. по коломенскому разряду он – первый воевода полка левой руки. По местническому счету 1550 г. этот пост был ниже поста первого воеводы полков большого (кн. И.Ф. Мстиславский) и правой руки (кн. И.И. Пронский)[45]. В декабре того же года возглавляет сторожевой полк в походе на «Арские места» под Казанью, что поднимает его вровень с первыми воеводами полков правой руки и передового, хотя воеводы сторожевого полка записывались в конце списка «мест» и это, видимо, незначительно снижало их авторитет перед двумя равными им воеводами. De facto назначения тогда ограничились тремя полками, и в передовом первым был И.В. Шереметев Большой[46]. За Казанскую службу Курбский получил наградную монету – золотой угорский[47]. На Рождество Богородицы, 8 сентября 1555 г. он возглавил карательный поход против луговой черемисы, в который вместе в ним отправились кн. Ф.И. Троекуров и Ф.И. Бутурлин[48]. Восточное направление военных действий вызывало в Курбском религиозный энтузиазм, сопоставимый с настроением западноевропейского крестоносца. В Истории он упрекает Ивана Грозного в нерешительности, считая необходимым личное присутствие царя в Казанской земле, «дондеже до конца искоренит от земли оные бусурманских властелей»[49].

К июню 1556 г. Курбский получает боярский чин, и уже в этом качестве попадает в список царской свиты во время «похода в Серпухов» в июне 1556 г. [50] Боярство – показатель карьерного взлета. Этот высший думный чин мог быть присужден по семейному праву, получен путем выслуги или благодаря особой милости суверена. Как Курбские, так и Тучковы уже достигали боярского чина: дед князя Андрея Михайловича по матери М.В. Тучков более 20 лет был окольничим Василия III и незадолго до его смерти получил боярство, а отец князь Михаил Михайлович служил с 1521 г. и в 1544 г. получил боярство, минуя окольничество[51]. В своем обширном Первом послании Курбскому Иван Грозный резко отклоняет упрек о «ненависти» к Курбскому, одновременно отмечая высокое положение его отца и то множество слуг, которые были в подчинении Курбских: «Злую же и непримирительную ненависть кою воздах тебе? Видящи тя от всюду от юности твоей и во дворении нашем, и в синклитстве, и до нынечния твоей измены всячески дышуще на пагубу нашу и достойных мук по твоему злоумию не воздахом. Се ли убо зло и непримирительная ненависть, еже видяще тя о главе нашей злая советующа и в какове приближении и чести и многоимстве держахом, выше отца твоего. Еже вси ведят, в какове чести и богатстве родители твои жили и како убо отец твой, князь Михайло, в какове жалованье и в богатстве и чести был. Се вси ведят, како же пред ним ты и сколько у отца твоего начальников поселяном, колико же у тебя. Отец твой был князя Михайла Кубенского боярин, понеже он ему даде, ты же наш – мы тебя сие чести сподобихом. Се ли убо не довольно чести и имения и воздаяния? Всем еси был лутчи отца своего нашим жалованием, а храброванием его хуждьши еси, изменою прешел еси. И аще таков еси, почему недоволен еси? Се ли убо твое благое возлюбление, еже повсегда сети и претыкания нам поляцал еси конечне, еже подобно Июде, на пагубу нашу поучался еси?»[52]. Отец Курбского стал боярином, когда в «силе» были князья Кубенские, и великий князь не влиял на думные назначения, тогда как князь Андрей Михайлович удостоился чести от самого царя. Болезненным ударом по самолюбию было сравнение с отцом: по словам Ивана Грозного, Курбский уступал ему личной храбростью. Однако эта колкость не отменяет очевидного, того, о чем царь скажет в ответ на слова о болезнях и ранах князя: «Сия же твоя худейшая браненосия нам ни во что же поставленна есть, еже ведомыя измены твоя и еже претыкания о нашей главе тебе презренна быша, и яко един от вернейших слуг наших был еси славою и честию и богатством? И аще бы не тако, то каких казней за свою злобу достоин был еси?»[53]. Стремительность карьеры Андрея Курбского по сравнению с его предками беспрецедентна, особенно если и до его побега у царя были претензии к Курбским и Тучковым[54]. Князь Андрей Михайлович не достиг тридцатилетия и занимал военные должности всего около 10 лет, когда стал боярином[55]. Вместе с тем боярский чин мало отразился на полковых назначениях князя в ближайшие 2–3 года[56] и не вызвал никаких особенных замечаний в его более поздних литературных произведениях[57].

Ливонская война принесла Курбскому новое испытание славой. В январе 1558 г. в рати, выступившей из Пскова «воевать неметцкие ливонские земли», он возглавлял сторожевой полк[58]. В походах на Нейшлосс, Нейгауз, Дерпт, Вербек во главе передового полка были Курбский и Д.Ф. Адашев[59]. Вплоть до июня князь в военных действиях не участвовал – он был в это время «во Пскове своея ради потребы»[60]. Начало похода «к немецкым городам» войска во главе с кн. П.И. Шуйским и Курбским относится к июню 1558 г.[61] Курбский считает себя одним из «трех великих воевод», которые руководили царскими войсками в походе против «вероотступников»[62]. Полк из Пскова направился к Нейгаузу, который 30 июня, после трехнедельной осады, сдался[63]. После падения «Нового» отряд Курбского преследовал войско ливонского магистра Вильгельма Фирстенберга до Кеси[64]. 18 июля при участии Курбского был взят Дерпт. В начале зимы 1558 г. он вернулся в Москву «со великою и светлою победою»[65].

В походе из Бронниц 11 марта 1559 г. против Девлет-Гирея («по крымским вестям») полк правой руки возглавляют кн. И.Ф. Мстиславский и Курбский[66]. В том же году князь Андрей Михайлович направлен из Калуги в Мценск, на оборону южных рубежей «по берегу»[67]. В Москве после присоединения Астрахани, и особенно в 1558–1559 гг., обсуждался проект масштабного похода против Крымской орды, который планировалось осуществить своими силами или в коалиции с Польско-Литовским государством[68]. Силовое решение проблемы, за которое выступал в числе прочих А.М. Курбский, не было поддержано царем[69]. Пока «искусные воеводы и стратилаты» вели боевые действия против крымского хана, положение дел в Ливонии ухудшилось. Этим Курбский объясняет особую милость к себе со стороны царя. В феврале – марте 1560 г. после конфиденциальной беседы с Иваном Грозным он был назначен «в Немцы» первым воеводой большого полка[70]. Это был, без преувеличения, выдающийся успех молодого воеводы. Всего за восемь лет из первого воеводы младших полков в местнической иерархии и второго воеводы флангового («опричного») полка правой руки он превратился в главнокомандующего, представляющего персону самого царя в походе против иноверцев. Мнение о том, что это случайное, временное и преувеличенное самим Курбским в глазах современников назначение, не может быть поддержано. Царь, согласно его Истории, ввел князя в свои покои («в ложницу свою») и объявил ему, что должен либо сам идти в поход, либо отправить его, своего «любимого». Это событие не имеет отношения к личной дружбе царя с Курбским, как считал еще Карамзин, а представляет собой ритуал делегирования высшей военной власти в Москве. Позднее, уже в Польско-Литовском государстве и, возможно, с пропагандистскими целями, у этого ритуала появился дополнительный смысл. Поэт и автор эпической «Радзивиллиады» Ян Радван прославяляет доблесть знатного и храбрейшего Курбского, который «пробуждал среди московитов надежды, и вся благосклонность народа воспылала к нему, даже надежда тирана», что с его помощью будут побеждены литовцы – только Николаю Радзивиллу Рыжему удалось «привязать храброго воина к Литве и таким образом отнять у московитов будущего военачальника»[71]. Курбский не был и не мог быть ни последней, ни даже главной надеждой в готовящейся войне против Великого Княжества Литовского. Эпическое преувеличение не отменяет, однако, его значительно возросшего престижа, вызванного этим назначением и уважения противника к его военным заслугам.

За два месяца до похода на Феллин Курбский приезжает в Дерпт с целью поднять моральный дух воинов – под его командованием к тому времени полк примерно в 5 тыс. человек уже совершил успешные походы на Вейсенштейн и против войска магистра Готтхарда Кеттлера[72]. После десятидневного отдыха в Дерпте и присоединения к его полку 2 тыс. новых воинов князь в качестве первого воеводы передового полка московской рати отправляется на Феллин[73]. Когда его полк совершал обходной маневр, чтобы отсечь магистра от крепости Гапсал, 2 августа русский отряд под командованием кн. В.И. Барбашина под Эрмесом нанес поражение небольшому отряду ландмаршалла Ф. Шалля фон Белла и взял в плен его самого[74]. Курбский в беседах с фон Беллом признал его искусным ритором, предлагал Ивану Грозному использовать «ламмакшака» для подчинения Ливонии, а в своей «Истории» подробно пересказал его речь «о Лифлянской земли»[75]. Во время трехнедельной осады Феллина Курбский «и иные воеводы» были посланы по «Рижской стороне», «а князь Андрей Литву побил под Кесью, што король присылал изгоном Полубенского на князя Андрея Курбского», то есть под Вольмаром русское войско вступило в сражение с литовским отрядом, которым командовал кн. А.И. Полубенский[76]. Затем Курбский принял участие в осаде Феллина и в захвате еще «двух или трех» городов – возможно, Тарваста и Полчева[77]. В конце 1560 г. произошла битва под Вейсенштейном, за неудачу в которой Иван Грозный обвинял Курбского[78].

Возможно, в конце 1560 и в начале 1561 г. князь какое-то время вел придворную жизнь и был свидетелем описанного в его «Истории» падения лидеров Избранной рады[79]. В рати, отправленной весной 1561 г. на Оку «для прихода крымских людей», Курбский – второй воевода полка правой руки, который возглавлял кн. И.Ф. Мстиславский[80]. После завершения перемирия России с Польско-Литовским государством 25 марта 1562 г. князь Андрей Михайлович назначен одним из воевод в пограничных с Литвой Великих Луках[81]. 28 мая Курбский «с товарыщи» напал на Витебск, захватил острог, артиллерию, сжег посад и округу – в городе было сожжено 24 церкви, в чем Курбский позднее раскаивался[82]. В августе его и кн. Ф.И. Троекурова полк столкнулся под Невелем с польско-литовским войском, которым командовал С. Лесьневольский. Русское войско превосходило противника по численности, но вынуждено было отступить со значительными потерями[83], а сам Курбский был ранен[84].

Поход на Полоцк был последней крупной военной акцией, в которой князь принял участие на стороне московского царя. По Полоцкому разряду за сентябрь 1562 г. он значится третьим воеводой сторожевого полка после царевича Ибака и кн. П.М. Щенятева[85]. Князь П.И. Шуйский и Курбский собирают во Ржеве воинов из Боровска, Вятки, Углича и Устюга[86]. Роспись войска Ивана Грозного от 7 декабря определяет положение Курбского таким же образом, как и сентябрьский разряд, а в его полку числится 625 детей боярских из Углича и Боровска, недельщиков из Новгорода, детей боярских «малых статей» из Шацка[87]. При переходе царя через Двину сторожевой полк занимает место между большим полком и яртаулом[88]. В ночь на 6 февраля 1563 г. князь получает указ ставить осадные «туры» у города со стороны рек Полоты и Двины[89]. 11 февраля Курбский и Петр Зайцев назначены охранять туры со стороны Полоты[90]. После взятия Полоцка, 8 марта князь был «отпущен годовать» в Юрьеве Ливонском с Вербного воскресенья – с 3 апреля[91]. Курбский считал, что служба в Юрьеве является формой несправедливого преследования, а Иван Грозный утверждал, что наложил на советника «с милостию опалу»[92]. Вина, вероятно, была формально с Курбского снята, однако Юрьев был полускрытой опалой: недавний герой был лишен права видеть государевы очи. Причем двумя годами ранее опальный А.Ф. Адашев был отправлен на ливонское наместничество, в то время как в Москве против него было сфабриковано обвинение и проведен суд, на который самого Адашева не допустили и в ходе которого он скончался при невыясненных обстоятельствах. Курбский был хорошо осведомлен о методах подковерной борьбы против его друга и знал, что в «Вавилоне» сходными методами ведется следствие и против него самого[93]. Чтобы сковать его деятельность, младшие воеводы в Юрьеве, как и при Адашеве, выполняли функции соглядатаев и доносителей. Причиной опалы вряд ли было поражение под Невелем: князь в той битве получил ранения, которыми были искуплены его просчеты. Курбский занимал ответственное положение во время Полоцкого похода, и вероятнее всего, подозрения в его адрес возникли незадолго до назначения в Дерпт. Прояснить картину, но лишь отчасти, позволяет корреспонденция польского короля Сигизмунда Августа с М.Ю. Радзивиллом. Король 16 января 1563 г. приказал воеводе витебскому кн. С.А. Збаражскому поддерживать переписку с А.М. Курбским и И.Ф. Мстиславским. Неясно, какие именно переговоры проходили между сановниками Великого Княжества Литовского и московскими воеводами, однако очевидно, что они носили неофициальный характер, проходили в атмосфере приготовлений российского войска к походу на Полоцк и какие-то инициативы при этом исходили от Курбского: «Тогды то однак против нас не ест, зъвлаща в такой мере початку князя Курпъского»[94]. Вероятно, именно тогда князь заручился двумя письмами с приглашением перейти на службу к польскому королю[95]. В качестве юрьевского наместника Курбский в конце 1563 г. провел неудачные переговоры с шведским наместником графом Арцем о передаче г. Гельмета русским, безуспешно добивался введения привилегий для ливонского дворянства и купечества, в феврале 1564 г. рассматривал уголовное дело ревельских бюргеров против сына боярского Асана Гурьева[96]. Ночью 30 апреля 1564 г. Курбский во главе небольшого отряда слуг бежал из Юрьева в расположение польско-литовских войск в Гельмет, а затем в Вольмар[97].

Таким образом, карьера А.М. Курбского в России развивалась в нескольких направлениях. Среди факторов его карьерного роста заметное место занимают близость к царскому двору, личная храбрость и глубокая религиозность. Самой перепиской с эмигрантом, впрочем, спровоцированной Первым посланием Курбского, Иван IV проявил свое исключительное отношение к его личности[98]. Упреки царя в его адрес менее всего касались военной службы и пролитой за царя крови. Записи о ранениях Курбского в летописях и разрядных книгах, очевидно, играли в делопроизводстве роль знаков отличия. В своих сочинениях князь неоднократно упоминает пролитую за «христианскую республику» кровь воинов, и считает это достаточным, чтобы подчеркнуть их добродетели и авторитет[99]. Свой собственный престиж Курбский также измерял ранениями, полученными за Христа и христианское отечество[100]. Российские официальные источники показывают, что на этой шкале он был одним из признанных лидеров.

Продвижением по социальной лестнице князь в большей мере был обязан своему религиозному посвящению, чем планомерной выслуге. В самом начале этой главы принято различие между теми факторами, из которых складывается социальный статус: субстанциональными и реляционными. Если прибегнуть к схематизации, то карьера Курбского может быть уподоблена карьерам лидеров Избранной рады. Субстанциональные «независимые» факторы в их случае подчинены «усвоенным»: религиозно-политическим идеалам эпохи «начала царства», богословским и философским образцам[101]. Возвышение Курбского вызвано во многом комплексом субстанциональных усвоенных и реляционных факторов. Примерно в возрасте 28 лет он получает боярский чин, в 32 года – назначение первым воеводой Большого полка, в 35 – пост наместника Юрьева Ливонского. Несмотря на высшие чины и разряды, он и после 1556 г. чаще занимает подчиненные позиции в полках кн. П.М. Щенятева, кн. М.И. Воротынского, кн. И.Ф. Мстиславского, кн. П.И. Шуйского. Статусных затруднений это ему не причиняло: Курбский признавал, что в иерархии государева двора князья Ярославские должны находиться ниже Суздальских, Черниговских, Гедиминовичей. Неформальный престиж не переводился на язык придворных иерархий. Символический капитал, которым располагал Курбский в России, рос не за счет местнических случаев и находок. Никаких существенных данных для изучения статуса князя Андрея Михайловича его участие в местнических процессах не дает. Этим средством для его повышения Курбский не пользовался, и в подобных конфликтах занимал оборонительные позиции, чем только способствовал амбициям своих конкурентов, в частности, Басмановых-Плещеевых, видимо, сыгравших не последнюю роль в крахе его московской карьеры[102].

Местническая борьба была важным, хотя и не решающим, способом изменить придворный статус. В правление Избранной рады особым признанием пользуется участие в жизни царя и страны со стороны его «друзей», наделенных дарами Святого Духа. Курбский, как показано нами в другом месте, открыто обличал царя накануне Полоцкого похода и лоббировал крестоносную программу, выполнение которой требовало изменения не только военной, но и социальной политики России. Судя по тому, что Курбский разделял взгляды Максима Грека относительно необходимости слушать мнение мудрых советников и считал преступлением против Святого Духа слова Вассиана Топоркова об опасности советников, которые умнее самого царя, есть основания полагать, что князь открыто дискутировал с царем и предлагал ему свое понимание того, как должна быть устроена жизнь страны. Между тем, вмешательство в дела управления своих советников царь старательно ограничивал, создавая атмосферу подозрительности и нездоровой конкуренции в своем ближайшем окружении. До нас не дошли сведения о масштабе вмешательства Курбского в дела государевы, но первые же заявления Посольского приказа с требованием вернуть беглеца в Россию содержат высокую оценку его заслуг и подтверждение его престижа: «Государь был его пожаловал великим жалованьем не по его отечеству свыше отца его: отец его и дед в таком приближенье и в жалованье государском не бывали»[103]. С этим не вполне соглашался Курбский, считая, что своим престижем обязан не только пожалованию, но также боевым заслугам и «дару совета» своего рода, признанным во всем христианском мире благодаря Запискам о Московии Сигизмунда Герберштейна[104].

Формальное же положение Курбского в иерархии государева двора вызвало существенные разногласия между сановниками России и Речи Посполитой. Администратор Ливонии Г.А. Ходкевич, приглашая кн. М.И. Воротынского на королевскую службу, ссылался на пример Курбского, который после десятого места среди московской знати был пожалован от короля «великим жалованьем и приближеньем и первшим местцом под Киевским воеводством»[105]. В своем ответе от 20 июля 1567 г. кн. М.И. Воротынский – или Иван Грозный от его имени – доказывал, что род «великих князей Новосильских» занимает первое место «надо всеми роды московскими», а Курбский «уже был в московских родех не десятый, а мало не двадцатый, также и в местцы»[106]. Мнение Воротынского можно сопоставить с заявленем кн. Ф.С. Куракина на местническом процессе против кн. А.Н. Трубецкого в 1640 г. о том, что после измены Курбского было принято «уложение» царя и боярский «приговор» о понижении сородичей изменников на 12 мест – «хоти хто меншой отедет»[107]. Однако показания Куракина были отклонены судом и не подтверждаются ни разрядами, ни местнической практикой второй половины XVI в.[108] В записках Г. Штадена Курбский назван пятым в числе некогда крупнейших владетельных князей Московского государства после В.А. Старицкого, И.Д. Бельского, М.И. Воротынского и Н.Р. Одоевского, однако его список служит для иллюстрации московской тирании и того, что Курбский был ее жертвой[109].

Проверить подобные оценки крайне нелегко. Для этого необходимы подробные описания придворной иерархии, которыми исследователи российского XVI в. не располагают. Только документация служебных назначений позволяет отчасти компенсировать этот недостаток. Зная о высших достижениях Курбского на царской службе, сравним темпы его карьеры и темпы восхождения по служебной лестнице других московских аристократов его времени, ставших боярами и первыми воеводами Большого полка:

Таблица. Первые воеводы Большого полка (1547–1564 гг.)[110]

1-е воеводы БП

1-е уп. (1)

Бояр./ок. (2)

1-е уп. БП (3)

Лет 1-2-3, 1-3, 1/3/2

Адашев Д.Ф.

7064

7067 ок.

7067

3-0

Бельский Д.Ф. кн.

7029

7038 б.

7030

1/8

Бельский И.Д. кн.

7063

7071 б.

7064

1/7

Булгаков П.А. кн.

7046

7067 б.

7069

21-2

Булгаков Ю.М. кн.

7030

7048 б.

7048

18-0

Булгаков Ф.А. кн.

7044

7056 б.

7057

12-1

Воротынский А.И. кн.

7051

7068 б.

7068

17-0

Воротынский В.И. кн.

7051

7059 б.

7056

5/3

Воротынский М.И. кн.

7051

7074 б.

7061

10/13

Глинский В.М. кн.

7064

7070 б.

7070

6-0

Глинский М.В. кн.

7050

7055 б.

7066

5-11

Горбатый А.Б. кн.

7046

7052 б.

7055

6-3

Кашин И.И. кн.

7057

-

7063

6

Курбский А.М. кн.

7058

7064 б.

7068

6-4

Микулинский Пунков С.И. кн.

7041

7058 б.

7048

7/10

Мстиславский И.Ф. кн.

7055

7058 б.

7060

3-2

Ногтев А.И. кн.

7056

7068 б.

7063

7/5

Прозоровский М.Ф. кн.

7062

-

7070

8

Пронский Шемякин Ю.И. кн.

7058

-

7062

4

Репнин М.П. кн.

7058

7067 б.

7066

8/1

Репнин Ю.П. кн.

7066

-

7071

5

Ростовский А.Д. кн.

7023

7044 б.

7054

11-10

Серебряный В.С. кн.

7046

7058 б.

7060

12-2

Темкин Ю.И. кн.

7040

7057 б.

7060

17-3

Троекуров И.М. кн.

7028

7063 б.*

7061

33/2

Троекуров Ф.И. кн.

7055

-

7063

8

Трубецкой Б.А. кн.

7039

-

7056

17

Трубецкой М.А. кн.

7044

-

7062

18

Шереметев И.В. Большой

7048

7058 б.

7063

10-5

Шестунов Д.С. кн.

7055

7066 ок.

7063

8/3

Шуйский И.М. кн.

7039

7047 б.*

7046

7/1

Шуйский П.И. кн.

7047

7058 б.

7066

11-8

Шуйский Ф.И. кн.

7042

7052 б.

7048

6/4

Щенятев П.М. кн.

7057

7057 б.

7064

0-7

Яковля И.П.

7055

7066 б.

7063

8/3

Как можно видеть, из 35 первых воевод Большого полка в тот период, на который приходится служба Курбского в России, в 12 случаях воеводы впервые возглавляли рать, еще не получив свой думный чин[111]. В этой группе лидирующие позиции принадлежат князьям Гедиминовичам, в число которых входили Дмитрий и Иван Бельские, Владимир и Михаил Воротынские. Их единственный конкурент из числа суздальской княжеской знати – Ф.И. Шуйский. Из числа тверской – С.И. Пунков Микулинский. Лишь один представитель старомосковского нетитулованного боярства попадает в то же число – ближний родственник царицы Анастасии И.П. Яковля. И еще три случая включают знать второго плана, но, видимо, ее ярких своими способностями представителей – князья А.И. Ногтев, М.П. Репнин и так и не выслуживший боярство Д.С. Шестунов. Четверо воевод получили думный чин в тот же год, когда впервые возглавили Большой полк. Среди них только брат временщика Д.Ф. Адашев получил окольничество, остальные – боярство. И также, как и в первой группе, лидируют здесь князья литовского происхождения – Булгаковы, Воротынские, Глинские. Уникален послужной список еще одного полководца-Гедиминовича – П.М. Щенятева. Он получил боярство в первый же год службы по разрядам, и уже второе упоминание его имени сопровождается указанием на его думный чин. Но возглавить войско он смог лишь через 7 лет после этих событий.

Еще в 7 случаях командующими ратью становились придворные, не достигшие думного чина ни до того, ни после. Курбскому посчастливилось подняться выше этой группы и войти в ту, в которой воеводы – их 11 человек – сначала становились боярами и только после этого возглавляли рать. Из них у двух князей Булгаковых срок, прошедший между этими событиями, составляет 1-2 года, и их следовало бы отнести к той группе из четырех воевод, в которую входит еще один их сородич. К последней относится и кн. М.В. Глинский. Нельзя сравнивать Курбского и с князьями И.Ф. Мстиславским и П.И. Шуйским, которые превосходили его не только своей родовитостью, но и разрядными назначениями. У них обоих в полках, как мы уже видели, Курбский беспрекословно служил вторым воеводой. Остальные воеводы той же категории, что и Курбский, также не уступают ему происхождением, родственными связями, положением при дворе: кн. А.Б. Горбатый, кн. А.Д. Ростовский, кн. В.С. Серебряный, кн. Ю.И. Темкин, И.В. Шереметев Большой. Ближе всего схемой своей «выслуги» Курбский подходит к князю Горбатому, но тот занимал более высокое положение при дворе царя, что признавал в своей «Истории» и сам Курбский. Остальных представителей своей группы он обошел, по крайней мере, общей продолжительностью службы перед получением высшего командного назначения. Из этого следует, что получив пост первого воеводы Большого полка, Курбский вошел в число 25 высших воевод страны и одним уже этим фактом приблизил свое придворное положение к кругу литовской и суздальской знати. Показательно, что его служебные назначения ставили его в прямое зависимое положение только от выходцев из этих двух групп.

Выбранный нами критерий «выслуги» может быть дополнен и уточнен. В Польско-Литовском государстве князь воспринимался как один из первых советников и родственник царя. В тайной переписке с московскими боярами его имя служило приманкой для еще более знатных московитов, в то время как царь и Посольский приказ превратили его в символ измены – его имя возглавляло список государевых изменников в посольских наказах, он обвинялся в организации государственного переворота, за помощь его слуге был брошен в тюрьму В.В. Морозов, и при одном только упоминании имени Курбского можно было стать жертвой царского гнева[112]. Очевидно, «статус» главного врага обладает той обратимостью, которой Курбский мог с успехом пользоваться в эмиграции. Московские власти приписывали ему создание заговора с целью захвата Ярославля, инициативу в «деле» князей Старицких, покушение на жизнь царя или его семьи, «ссылку» с боярами и мятежным Новгородом и т. д. Не менее «престижным» в этом смысле можно считать сравнение Курбского с высокопоставленными изменниками кн. С.Ф. Бельским и И.В. Ляцким из Первого послания Ивана Грозного[113]. Демонизация «изменника № 1» скрашивала прежний авторитет, создавала противовес польско-литовской пропаганде, но тем самым косвенно содействовала карьерным успехам эмигранта.

Статусные измерения московской государственной иерархии, проводившиеся в Польско-Литовском государстве, помогали королю и магнатам Великого Княжества Литовского по их усмотрению «оборочати» российских эмигрантов и на службу им «живность давати»[114]. Прославление Курбского в качестве высокопоставленного московита тоже было продуманным идеологическим приемом, направленным на дискредитацию режима Ивана IV в глазах российского служилого люда и польско-литовской шляхты. Никаких формальных градаций внутри шляхты не существовало, а статус складывался из множества факторов, среди которых важнейшими были линьяж и матримониальные связи, сенаторские права, занимаемые должности, посольские миссии на сеймах, вероисповедание, землевладение, число конников и служебников, персональная военная служба. Эмигрант из России должен был засвидетельствовать свое шляхетное происхождение и верность господарю: «от него же надеяся много пожалован быти и утешен от всех скорбей моих, милостию его господарскою, паче же Богу ми помогающу», - пишет Курбский царю в Первом послании[115]. Несмотря на равенство шляхты в правах и свободах, в первом поколении шляхтичи московского происхождения вынуждены были служить в качестве детей боярских с прозвищем Москвитин, Moschus и т. д. Их отличие от доброй шляхты подчеркивалось самими понятиями, обозначаемыми на русском как чужоземец, на польском – cudzoziemiec, człowiek przyjezdny, на латинском – persona alienigena, persona advena, alienae externaeve nationis homo[116]. Право на занятие высших государственных должностей православные польско-литовской республики, а вместе с ними и российские эмигранты, получили в 1563 г., однако de facto доступ иноземцам к сенаторским и региональным должностям преграждали местные кланы и институты обычного права. Королевские милости к иноземцам в условиях, когда шляхта вела борьбу за «экзекуцию» земельных владений короля только обостряли борьбу местного благородного сословия против высшей власти и ксенофобские настроения в отношении эмигрантов.

Курбский потратил несколько лет на то, чтобы поднять свой статус в Польско-литовском государстве, используя как формальные, так и неформальные социальные институты. Прежде всего, он воспользовался своими навыками военачальника, крупного землевладельца и государственного советника. Уже 4 июля 1564 г. на сейме в Бельске Курбский был назначен старостой Ковеля, однако вступает в должность фактически в 1565 г. Статус пожалованного Курбскому ковельского имения соответствовал bona regalia и был назван в списке королевских владений, “которые его королевская милость соблаговолил раздать”[117]. Вскоре после начала эмиграции князь Андрей Михайлович получил должность старосты в Крево, которую сохранял за собой до Люблинского сейма 1569 г. и окончательно уступил только в 1571 г.[118] В статейном списке посольства кн. Г.Ф. Мещерского о нем говорится: «Изменник государев Курбский у короля в раде николи не живет и места ему с паны радными нет, опричь того, как были государевы послы у короля в Гродне, боярин и наместник суздальской Федор Иванович Умного Колычев с товарищи, и Курбскому король тогды для послов велел сидети в раде у себя с правую сторону в шестых, а дал ему король город Ковель у летцкие границы, а в то место взял у него два городка Кричев да Свислоч, потому что ему Ковель король обещал на приезде, а не дал ему его на приезде, что Ковель в закладе был у Лаского. А Свислоч король дал в держанье писарю Михайлу Гарабурде. А ныне Курбский завалчился с ляхи в межах, и ляхи его все не любят, а зовут его все израдцою и лотром и чають на него от короля опалы не вдолге, что полская рада вся его не любят»[119]. Итак, Ковель был получен князем после того, как истек срок залога, в обмен на владения в Великом Княжестве Литовском. Зная, что Кричев и Свислоч окончательно потеряны им только по решению Люблинского сейма, к сообщению послов необходимо отнестись с осторожностью.

Почти сразу же после получения пограничных между Великим княжеством и Короной Польской ковельских имений Курбский втягивается в «войну всех против всех». К 3 мая 1566 г. относится жалоба Курбского в Луцкий гродский суд о нападениях со стороны литовских и польских соседей[120]. В мае–июне он судится с кн. А.Ф. Чарторыйским за имение Смедин, которое считает частью своего имения Вижвы[121]. В июле ему предъявлено обвинение в задержании в Ковеле торговца-еврея И.С. Креши[122]. Летом 1566 г. произошел конфликт Курбского с кн. Л.А. Сангушко Кошерским за ковельское имение Порыдубы, причем Сангушко не прекратил своей войны с князем даже когда 9 сентября вышло королевское постановление в пользу Курбского. В сентябре Курбский безуспешно требует от князей Сокольских вернуть бежавших ковельских крестьян[123].

Конфликтов вокруг ковельских владений было так много, что Курбский добивается королевского постановления о том, чтобы все претензии к нему как держателю этих земель решались «судом господарским», которое вышло 26 января 1567 г.[124] Королевским «привилеем» от 25 февраля 1567 г. было подтверждено право Курбского, его жены и детей «мужчизного рожаю» на замок Ковель с округой[125]. Дополнительным от 29 февраля 1567 г. – Ковель был закреплен за Курбским «вечностью»[126]. Затем 8 сентября его права были расширены: наследовать замок было разрешено жене и детям «женское плоти»[127]. Усилия московита, на первый взгляд, увенчались успехом. Однако, как позднее стало ясно, это была «Пиррова победа»: его право передавать королевское имение не только «по мечу», но и «по кудели» не было обеспечено наследниками, а их место в случае вступления князя в брак могли занять не только его общие с женой дети, но и – в случае женитьбы на вдове и особенно если общих с ней детей не было – ее дети от предшествующих браков, причем также как мужского, так и женского пола. Надел Курбского в Великом Княжестве Литовском находился рядом с Упитой и граничил с владениями других российских эмигрантов – Тетериных и Сарыхозиных. С 10 сентября 1567 по 16 сентября 1571 г. Курбский держал Биржанское войтовство в волости Упитской, оно было потеряно Курбскими только после его смерти из-за неуплаты налогов[128]. 23 ноября 1567 г. к ковельскому имению князя была присоединена спорная Смединская волость с обязательством выплаты за нее 1 тыс. коп грошей кн. А.Ф. Чарторыйскому[129]. Договор о снятии взаимных претензий по этой сделке был заключен между Курбским и кн. М.А. Чарторыйским 1 июля 1577 г.[130] Как видно, до конца 1567 г. князь добился правовой стабильности своих имущественных позиций в королевских и литовских владениях. Однако это был фасад, привлекательный для московских бояр, которые летом того года были литовской Радой тайно приглашены на королевскую службу[131]. Сомнения относительно фактической законности имений Курбского возникают уже только в силу обширности привилегий. Право наследования королевского замка по женской линии от московского эмигранта в первом поколении было выдающимся примером в польско-литовской феодальной практике эпохи. Более того, такой «фаворитизм» вызвал противодействие: уже на Люблинском сейме при обсуждении вопроса держания личных владений король натолкнулся на сопротивление шляхты.

Вместе с самим Курбским «эмигрировал» и его военный авторитет[132]. В это время, весной и осенью 1564 г., канцлер ВКЛ М.Я. Радзивилл Черный безуспешно агитировал короля в пользу общих военных сборов для нанесения решающего удара против Москве[133]. Планам не суждено было осуществиться, но на их фоне переход Курбского на сторону короля вызвал оживленное внимание. Ян Старыконь Семушовский воспел героизм Курбского в Невельской битве – и тем более славную победу над ним Флориана Зебжидовского: московский воевода был ранен стрелой в ногу, вытащил стрелу из раны и спасся бегством, однако затем «перешел под знамена победителей и предпочитал поляков судьбе на родине»[134]. Ян Радван приводит поэтическое переложение письма М.Ю. Радзивилла Курбскому, в котором тот приглашает князя на королевскую службу и отмечает его особые военные таланты: “Dux Andreas Curpski inter Moschos peritus rei militaris Lituanis se conjunguit anno 1565”[135]. Слухи об успехах разрастались в миф о непобедимом воине: “copiarum Moschoviae dux supremus” (Ш. Окольский)[136], “cui Moschouia non habet parem” (А. Волан)[137].

Но стать «наилучшим» и «непревзойденным» воином в польско-литовском обществе московиту не удалось. В сентябре – октябре 1564 г. во главе 200 конников князь принял участие в боевых действиях против московских войск под Полоцком и Великими Луками в одном полку с кн. Б.Ф. Корецким[138]. На сейме в Трабах московит обязуется выставить на военную службу 400 конников[139]. С марта 1565 г. вместе с Богушем Корецким Курбский в течение полугода во главе собственного отряда в 200 конников участвует в боевых действиях под Великими Луками[140]. В 1567 г. Курбский отправил в армию 100 конников[141]. После посещения своего Кревского староства, Виленского и Гродненского сеймов вслед за королевским двором Курбский приезжает в Радошковичи и Лебедево[142]. Приблизительно тогда же князь со своею ротой «до Ифлянт ходил»[143]. Вскоре после этих событий Курбский, по его словам, «упразднился» от «служб военных»[144].

Почему это произошло? Дело, конечно, не только в неудачах, которые неоднократно постигали план военного триумфа и примером которых может служить «стояние» королевских войск в Радошковичах. Курбский ощутил понижение в численности своих сил. Он, видимо, ждал от короля гетманской булавы и тридцатитысячного войска, что заметно превысило бы его самые успешные назначения в России. Эти попытки провалились. Его 400 конников показывали его магнатский статус, однако не позволяли ему конкурировать с Радзивиллами, Острожскими, Ходкевичами или Сангушками. Снижение числа конников до 100 свидетельствует об оттеснении Курбского на уровень магнатов второго ряда. В военных операциях на Востоке и в Ливонии князь участвует в составе полка луцкого старосты князя Б.Ф. Корецкого. Попытки занять более высокое положение в вооруженных силах Великого княжества были обречены на неудачу. В связи с этим показетелен конфликт, возникший уже на излете военной карьеры князя в правление короля Сигизмунда II и, к сожалению, оставивший после себя только глухое упоминание в источниках. Конец 1568 г. был связан с ожиданиями московского похода на Витебск – в ноябре Курбский должен был отправиться в Логойск с Юрием Тышкевичем и Романом Сангушкой, но, вероятно, между ротмистрами возникли споры о первенстве, и королю пришлось рассматривать какую-то «почти чародейскую гетманскую справу»[145]. Возможно, это было продолжение споров между Р. Сангушко и Г. Ходкевичем, которые выявились в ходе осады московской крепости Улы в феврале – марте 1568 г. и, несмотря на успешную операцию осенью и захват крепости, видимо, получили развитие после торжественного возвращения Сангушко, Тышкевича и других ротмистров с места осады[146].

Возможно, на решение московита «упраздниться» оказало влияние отрицательное отношение к войне между христианскими государствами. Как раз к концу 1560-х годов относятся переговоры Курбского с агентом Священной Римской империи о создании антитурецкой коалиции, в которой должны были принять участие Персия и Россия. Да и то, что Польско-Литовская республика втягивала Крым в войну против Москвы, вызывало у Курбского резкое неприятие, которое он не скрывал от короля даже под угрозой ухудшения своего положения при дворе. В Третьем послании Ивану Грозному он пишет, что около 1565 г. крымский хан «присылал яко кролеви моляся, так и нас просячи, ижебы пошел есми с ним на тую часть Руские земли, яже под державою твоею. Аз же, повелевающу ми и кролеви, отрекохся: не восхотех и помыслити сего безумия, жебы шел под бусурманскими хорунгами на землю християнскую с чюждим царем, безверником. Потом и сам кроль тому удивился и похвалил мя, иже сам не уподобился безумным, прежде мене на сие дерзнувшим»[147]. Интерес вызывает тот факт, что отход Курбского от военной службы в эмиграции и его секретные переговоры с литовскими магнатами до эмиграции происходят на похожем общем фоне: и в Москве, и в Речи Посполитой князь выступает за «окончательное решение» мусульманской проблемы и отрицательно относится к внутрихристианским междоусобицам.

К концу 1560-х годов имущественное положение Курбского пошатнулось. Волынское хозяйство московита истощили непрекращающиеся междоусобные войны. Постепенно князь втянулся в многолетнее противостояние со своими соседями по ковельскому имению. Уже начиная с 1566 г. имеются сведения, что Курбский ведет борьбу за волынское имение Остров Жичин с кн. А.И. Вишневецким и Мацеевскими. С последними Курбский заключает судебную сделку в 1574 г., а с каштеляном Волынским военное и судебное противостояние продолжается до самой смерти князя Андрея Михайловича в мае 1583 г. 27 июля 1568 г. был подписан «привилей» Курбскому, его будущей жене и потомкам мужского пола на 12 сел в волости Упитской[148]. В дни принесения присяги обывателей Владимирского повета о присоединении Волыни к Польше Курбский на церемонию не явился[149]. В это время и до августа 1569 г. он участвует в Люблинском сейме[150]. Там 20 февраля 1569 г. король отклонил «просьбы шляхетские» отобрать у Курбского Крево и Ковель, однако должность старосты Кревского все же вскоре Курбский потерял[151].

Эта потеря была связана с «экзекуцией» владений господаря на территории Великого Княжества Литовского, в то же время волынские земли, отошедшие к Короне Польской, были недосягаемы для литовской шляхты и стоящих за ее спиной магнатов. Надежды польско-литовской стороны на боевую харизму Курбского не оправдались, решительного перелома в войне с Москвой не наступило, однако почти во всех военных экспедициях он не был самостоятелен, а его проект возглавить войско и захватить Москву так и остался проектом. В политике главным ресурсом князя Андрея Михайловича были неформальные каналы влияния. Он подолгу живет (“bawi się”) при короле, и это само по себе маркирует его престиж[152]. Его обучение «аттическому» латинскому языку – первый шаг для вступления в круг интеллектуалов, который был одновременно кругом высшей политики[153]. В 1574 г. князь вел, предположительно на латыни, устную полемику в виленской иезуитской коллегии, считал, что одержал победу, и был воспринят противниками как необычный московит, “inter suos doctissimus”[154]. Курбский стоял за спинами сенаторов на переговорах с московскими послами и содействовал работе разведки на московском направлении, где считался экспертом, «знатоком» и «наилучшим исследователем»[155]. Осенью и зимой 1569 г. Курбский считал Москву приемлемым союзником в планируемой им антитурецкой Лиге. Однако сама идея войны, возникшая на фоне астраханского похода турецко-татарского войска, вызывала опасения в Речи Посполитой, а вместе с ней – и переговоры Курбского[156]. Уже в феврале 1571 г. Сигизмунд Август обсуждал с М.Ю. Радзивиллом план в случае смерти Ивана Грозного направить Курбского, как когда-то Ивана Козлова, для переговоров с московской аристократией[157].

На фоне всех карьерных достижений и трудностей в конце 1570 г. Курбский вступает в брак с кн. М.Ю. Гольшанской, от которой за фиктивный долг в 4 тыс. коп гр. ВКЛ 22 августа 1571 г. получает село Осмиговичи с двором и «приселками»[158]. Брак открыл ему дорогу к скорейшей ассимиляции, однако втянул в конфликты вокруг наследства князей Гольшанских. Переход к оседлой домашней жизни от мобильной полевой службы сопровождался у Курбского переосмыслением жизненных ориентиров. Он обратился к душеспасительному литературному творчеству, вел замкнутый образ жизни в своих волынских имениях. Своих «ненавистных и лукавых соседей» Курбский подозревал в желании «выдрать» у него королевские земельные пожалования и «насытиться» его кровью[159]. Замкнутый образ жизни был связан не с социальной деградацией или королевской немилостью, а наоборот, с ростом могущества Курбского на Волыни в качестве королевского представителя и поборника королевских интересов в регионе. Воспринимал ли Курбский свое отлучение от короля как опалу? Московские дипломаты неоднократно связывали его уединенный образ жизни на Волыни с потерей прежнего положения при дворе. Однако если принять во внимание слова Курбского об отходе от военной службы, можно допустить, что «уединение» было следствием переосмысления им своей социальной роли.

Магнатские замашки проявились у него, в частности, в прибавлении к своей «фамилии» титула князя Ярославского и в отказе использовать в русских судах кириллическую подпись. Последнее нарушало региональные привилегии волынского общества, но показывало, что Курбский был королевским дворянином среди местной шляхты[160]. Поборник православия и антитурецкой лиги какой-то частью местной русской шляхты воспринимается как чужак-узурпатор. 9 марта 1572 г. на дом его ковельского наместника И.И. Келемета совершил нападение кн. Д.В. Курцевич Булыга – Келемет был убит, его слуги и слуги Курбского были избиты. Курбский получил компенсацию деньгами и временным держанием дворов Новоселки, Туричаны, Дулебы и сел Курцевича, который был посажен в тюрьму[161]. В августе 1572 г. Курбскому было предписано отдать имение Туличев братьям Ильяшу, Ивану, Степану и Семену Борзобогатым Красенским, но он не подчинился, ссылаясь на то, что постановления короля Сигизмунда II Августа после его смерти недействительны[162]. Осенью 1572 г. Курбский подозревает, что его волынские противники намерены совершить над ним физическую расправу[163]. В марте 1573 г. Курбский был избран в Берестечке на сейм в городке Камень, который происходил с 9 апреля по 17 мая 1573 г. В начале июня он в Луцке, откуда 5 июня возвращается в Ковель. На дороге на него устраивает засаду отряд Д.Р. Гулевича, против которого ковельские наместники Курбского вели борьбу за лес между селениями Волошки и Радошин. В конце августа во Владимире Курбский встречается с кн. К.К. Острожским. Этот его выезд за пределы своих владений оборачивается новым нападением, на сей раз со стороны И.П. Калусовского[164].

К середине 1570-х годов политическая роль князя сходит на нет. Однако именно этот период хуже всего освещен в источниках, поэтому окончательные выводы делать преждевременно. В период первого бескоролевья Курбский вызывал страх в рядах католического элекционного блока как сторонник православного кандидата на польский трон. Между письмами Я.И. Ходкевича к М.Ю. Радзивиллу от 13 сентября 1573 г. и 19 июня 1574 г. сохранилось письмо, в котором Ходкевич предупреждает о готовящемся заговоре православной шляхты в пользу Юрия Слуцкого. Согласно письму (Ходкевич ссылается на слова Михаила Чарторыйского), Курбский был сторонником Слуцкого. Под подозрение попали также Константин Вишневецкий и Владимир Заболоцкий[165]. О кн. Ю.Ю. Слуцком Олельковиче Курбский упоминает в своем послании Марку Сарыхозину, где, оправдываясь от подозрений в том, что переманивает к себе слуг князя на переводческую работу, высказывает такую мысль: «честнеише и похвалнеишо пред Богом братским прозбам в духовных вещах уступити, нежели текущаго и влекомаго держатися»[166]. Эти данные заставляют пересмотреть предположение о том, что Курбский на выборах поддержал габсбургскую кандидатуру, и задаться вопросом, который, возможно, будет решен специальным исследованием: не пытался ли князь поддержать, организовать, возглавить сторонников Слуцкого или другого православного кандидата на трон Речи Посполитой или Великого Княжества Литовского?[167]

Согласно М. Стрыйковскому, Курбский принял участие в церемонии въезда в Краков Генриха Валуа 18 февраля 1574 г.[168] Но уже 27 февраля и 12 марта 1574 г. письма кн. А.Д. Збаражской Курбский пишет из своих ковельских имений[169]. В июне у него гостили пасынки Ян и Андрей Монтолты – к тому времени между ними наметились взаимные имущественные претензии. Князь А.И. Вишневецкий за нападение туличевских подданных на его коморника угрожает Курбскому расправой[170]. В конце июня Курбский оспаривает в суде королевское постановление, по которому он должен был быть оштрафован за потраву полей в Острове Жичине, и доказывает свое право на это имение[171]. В августе Курбскому и Гольшанской удается отстоять свою непричастность к захвату жита у подданных их соседей Гулевичей[172]. Борьба князя с Гулевичами продолжится до последних дней его жизни[173]. 31 декабря Курбский жалуется, что на него готовит нападение К.С. Мацеевский, а в марте и летом 1575 г. он вновь в состоянии войны с кн. А.И. Вишневецким[174].

Какое-то время Курбский проводит в Литве, откуда возвращается не позднее начала июля 1575 г. В это время обостряются отношения Курбского с пасынками. По дороге в Ковель слуга Курбского крадет бланки с его подписью и печатью и бежит к Яну Монтолту[175]. Имущественный конфликт был как-то связан внутрисемейным расколом[176]. 9-15 сентября 1575 г. князь принимает участие в волынском сеймике в Шумске, по дороге туда гостит неделю у своего друга кн. Б.Ф. Корецкого. С сеймика он возвращается в Ковель, а 6 октября вместе с кн. К.К. Острожским отражает нашествие татар[177]. Летом 1577 г. Курбский тяжело болеет. К этому периоду князь относит заговор в своей семье, подозревая жену в том, что она приняла сторону своих сыновей в имущественных спорах с отчимом. 4 октября он передает имение своей жены Осмиговичи в собственность своей падчерице Б.М. Козинской и ее мужу кн. Ю.А. Збаражскому[178]. На Варшавском сейме в 1578 г. Курбский вступает в судебную борьбу с Я.А. Монтолтом, который обвиняет отчима в издевательствах над матерью[179]. Московские послы, узнав об этих событиях, пришли к убеждению, что от Курбского отвернулись не только «ляхи», как было в приезды Умного Колычева и Мещерского, но и литовская рада.

Еще один удар наносит Курбскому епископ Луцкий и Брестский Викторин Вербицкий, объявив, что часть ковельских владений арендованы королевой Боной у церкви и Курбский должен вернуть их, так как не вносит арендную плату[180]. Курбский возвращается в Ковель и в мае пытается отдельно от жены вступить в мировую сделку с О. Кирдеем Мыльским и кн. Г.Ю. Гольшанской относительно Дубровицкого имения. На это со стороны кн. М.Ю. Гольшанской следуют судебные протесты, диверсии против мужа и одностороннее «вызволенье от князя Курпского з малженъства»[181]. 3 июля в ее поддержку против Курбского на Львовском сейме выступает Я.А. Монтолт, и вызывает сочувствие – Курбским было предписано развестись «судом приятельским»[182]. В течение полугода после развода Курбские улаживают имущественные дела, однако бракоразводный процесс возобновился по иску княгини после того, как Курбский вступил в третий брак с А.П. Семашко в июне 1579 г. и в 1580 г. у него родилась дочь Марина. Княгиня Мария Гольшанская доказывала, что потомки Курбского от третьего брака должны быть признаны «заблудными», так как развод прошел с формальными нарушениями и не позволял Курбскому вновь жениться и так как «чужоземец» Курбский не выполнял обязанностей держателя королевских имений. Суд создавал прецедент для изъятия ковельских имений Курбского, и видимо, только ценой мировой сделки с бывшей женой в августе 1582 г. ему удалось отложить потерю имений.

В августе – сентябре 1579 г. в походе польско-литовского войска на Россию принимает участие рота Курбского в составе 86 казаков и 14 гусаров[183]. Новой жене пришлось достаточно быстро осваиваться в хозяйстве мужа, который надолго покинул дом и отправился в Московский поход Стефана Батория. Налоги с ковельских имений за 1579 г. платила княгиня Александра Курбская[184]. После похода князь ведет судебный процесс против королевского секретаря Василия Красенского, требуя с него вознаграждения за службу своей роты. Проиграв дело, Красенский нем не менее отказывается возмещать полную сумму долга и вступает в военное противостояние с судебными властями[185]. 10 февраля 1580 г. из королевской казны было выдано 1070 флоринов за службу сотни Курбского под Полоцком в течение квартала[186].

Последние три года жизни князь Андрей Михайлович проводит в борьбе с могущественными противниками. Его не поддерживают ни Стефан Баторий, ни митрополит Онисифор. Курбский все чаще болеет. На сейме 26 марта 1581 г. Лев Сапега принял для занесения в канцелярские книги Великого Княжества Литовского “Przywiley na Kowel i na insze imiona kniazia Kowelskiego”[187]. В ходе бракоразводного процесса 5 июня 1581 г. в Вильно Курбский пишет завещание[188]. Из Московского похода 1581 г. он возвращается совсем больным. В июле – августе 1581 г. его неоднократно видят молящимся в виленской Пречистинской церкви[189]. Пошатнувшиеся статус и здоровье Курбского дают возможность его противникам активизироваться. В 1581 г. «панцирный боярин» Кузьма Юхнович Порыдубский пожаловался на то, что его и его семью Курбский 6 лет держал в заключении, а его имение конфисковал. Курбскому было предписано вернуть захваченное и возместить пострадавшим убытки[190]. Курбский не подчинился. Шляхтич попал в заключение за измену и грабеж. Побег Порыдубских к Андрею Вишневецкому в начале марта 1573 г., в разгар войны между магнатами, подробно описан в жалобе Курбского владимирскому гродскому суду: «подданый мой боярин с Порыдуб, именя моего отчич Порыдубский на имя Кузма Юхнович з жоною и з детми и со всею маетностю рухомою, с конми, з быдлом великим и малым, и в тому в замъку, деи, моем Ковелском у двух комор служебников моих Кирила Невзоровича а Иванка Федоровича замъки поламал, где оные слуги мои сховане речеи своих мели, шаты и пенези готовые, то есть меновите в Кирила Невзоровича... покравши, а мене, пана своего, зрадивши, проч втек и зо всим, деи, тым заложился за его милость князя Андрея Вишневецкого до именя его милости Видюти»[191]. Вишневецкий отдал изменника Курбскому, тот был лишен имений и посажен в заключение вместе с семьей. Но и после жалобы Порыдубского имение Трубля не было ему возвращено, а в 1582 г. было унаследовано потомками урядника князя, Петра Вороновецкого. Впрочем, князь, по предположению И. Ауэрбах, мог компенсировать боярину утраты другими имениями[192].

Отношения Курбского с ковельскими боярами вновь обострились, когда в августе 1581 г. на военную службу отказался ехать боярин Я.К. Осовецкий, за что Курбский заставил его покинуть имение Осовец. Королевским постановлением имение было возвращено Осовецким, но дело окончилось мировой сделкой только 28 февраля 1583 г.[193] В сентябре 1582 г. против Курбского выдвинуто обвинение в том, что он нанял убийц, чтобы они расправились с его служебником П.В. Вороновецким[194]. 17 октября 1582 г. королевский суд, который должен был разбирать тяжбу между Борзобогатыми и князем из-за имения Туличев, пришлось отложить в связи с болезнью Курбского[195]. 24 апреля 1583 г. Курбский составил второе завещание[196]. 23 мая он сделал последнее заявление во Владимирском суде и в тот же день или в начале следующего умер[197].

Статус князя Андрея Михайловича в последние несколько лет его жизни менялся незаметно или совсем не менялся. Курбский активно участвовал в общественной жизни: встречался с польскими и литовскими магнатами, вел переговоры с К.К. Острожским и М.Ю. Радзивиллом, посещал сеймики, его имя было на слуху во время коронационных церемоний Генриха Валуа, а затем при отражении татарских нашествий на Волынь и в Московких войнах, его интеллектуальные проекты, или проекты, одним из инициаторов которых он был, во второй половине 1570-х годов разрастаются до идеи православной академии[198]. Переломными для его карьеры были события 1576–1577 гг.: болезнь жены, а затем его собственная. Домашняя война на фоне разорительных татарских набегов на Волынь и готовящейся военной кампании против Москвы, видимо, обернулась хозяйственными трудностями, о которых можно судить из налоговых реестров за 1578 и 1579 гг., касающихся ковельских имений[199].

Московское посольство М.Д. Карпова уже после полюбовного развода Курбских выясняло, не подвергся ли государев изменник опале, но все же поводов так полагать было недостаточно: «А на Курбсково деи от короля опала не бывала, а была деи на него от короля и от панов от болших кручина...»[200]. Надежды Москвы на то, что Курбский попадет в немилость к Стефану Баторию, не оправдались, но усилия по дискредитации государева изменника были возобновлены и предпринимались вплоть до его смерти. К таким усилиям относятся: послание Ивана Грозного Курбскому из Вольмара; посольские наказы с предписанием не вступать в диалог с Курбским, называть его главным изменником в тайных переговорах с Яном Глебовичем, упрекать в составлении «невежливой» грамоты к царю и в заговоре в пользу разрушения России; обвинения в его адрес, а также В.С. Заболоцкого, Т.И. Тетерина, Д.И. Бельского в стравливании христианских государей, которые содержатся в переписке Ивана Грозного со Стефаном Баторием.

Борьба волынской шляхты против Курбского не имела ничего общего с московской пропагандой, но была временами не менее ожесточенной. Князь слышал угрозы расправой, пережил несколько покушений и сам обвинялся в заказных убийствах. Войны с Вишневецким, брако-разводный процесс и конфликты с боярством не только ослабляли его имение, но и подрывали доверие к нему у местной шляхты, лишали его служебников, среди которых были судебный служащий Григорий Копоть, боярин Кузьма Порыдубский, управляющий Михаил Рагоза, москвитин Семен Маркович Вишняков, секретарь Ждан Миронович. Несообразности в статусе его второй семьи, отказы ковельских землевладельцев от военной службы и легшее в правление Стефана Батория на Ковель налоговое бремя отличали социальное положение князя первых лет его эмиграции от 1576–1583 гг. Угрожало ли Курбскому социальное «понижение»? Частые болезни, литературно-религиозное творчество, семейные и феодальные конфликты отрывали его от активной придворной жизни, которая в правление Сигизмунда Августа компенсировала его скромные успехи по реализации амбициозных политических проектов. Князь, как и раньше, беспокоился за свою жизнь, и королевский суд в какой-то мере защищал его от покушений, хотя и был бессилен в конфликтах вроде того, который в апреле 1580 г. закончился убийством могущественного московита В.С. Заболоцкого. Как московит и одновременно представитель королевской власти на Волыни Курбский, проводивший основное время в своих волынских имениях, испытывал проблемы с легитимностью. Результаты их решения их не были стабильными, и в конфликтных ситуациях князь со своими служебниками попадал в изоляцию как чужеземец[201]. В поздних сочинениях Курбского заметно раздражение на польско-литовскую шляхту, которую он в своей критике не делит в связи с национальной и региональной принадлежностью. Вместе с тем из своеобразного «локального патриотизма» князь высказывает похвалы в адрес доблестных волынцев[202].

Подводя итоги, можно заметить, что в России и Речи Посполитой Курбский опирался на непохожие друг на друга институты социальной мобильности. В России его карьера была построена на восхождении «по степенем» военной службы. Подвиги и кровь «яко вода пролитая» привели к героизации образа Курбского в официальном московском дискурсе. Крупными успехами в его карьере можно считать участие среди ведущих московских сановников в поездке царя в Кирилло-Белозерский монастырь в 1553 г., получение боярского чина в 1556 г. и назначение первым воеводой Большого полка в 1560 г. Совершенно иначе формировался статус Курбского в Речи Посполитой. Военная служба довольно быстро теряет для Курбского всякий карьерный интерес, так как его военные проекты, подвиги и ранения не интересуют новых соотечественников, разве что – перспективы окончания войны или наследования ковельских имений. Он погружается в амбициозные планы захвата Москвы, создания антитурецкой Лиги, составления свода четьих православных текстов, возведения православного кандидата на польско-литовский трон и т. д. Его возвращение на войну происходило на фоне выпадов Ивана Грозного в адрес князя – внимание царя к персоне Курбского приводило к росту шансов на повышение его авторитета в Речи Посполитой. Однако преувеличение его военных достоинств российской стороной вызывало иронию в окружении Стефана Батория, а в условиях перевеса польско-литовских войск символ освобожденного московита был менее актуален, чем в годы Сигизмунда Августа. В то же время общественное мнение было настроено против князя из-за того, что он якобы варварски обращался с женой и подданными. Брако-разводный процесс лишил образ Курбского былой привлекательности. Важнейшие имущественные достижения А.М. Курбского пришлись на канун Люблинского сейма, но можно предположить, что именно в ответ на эту бурную деятельность князя шляхта выступила там с протестами против его имущественного положения. Именно с постановлением Люблинского сейма 1568–1569 гг. связана утрата Курбским одного из староств и составление полномасштабного поименного реестра его волынских имений, который приведен в налоговых отчетах 1576 г. В поздних своих сочинениях он заостряет свой авторитет. Так уже в сочинениях А.М. Курбского рождается образ первостепенного политика, борца с тиранией, ближнего родственника царя, непобедимого воина. Среди знакомых князя в Речи Посполитой многие входили в Сенат Короны или Раду Великого Княжетсва Литовского, но для Курбского подобное положение было недостижимым. Его «второе место» после Киевского воеводы в 1567 г. и любая степень социально-политического лидерства на Волыни после получения Ковеля вызывают сомнения. Отличить «воображаемый статус» от «реального» и уточнить социальное самосознание князя Андрея Михайловича поможет сравнительно-терминологический анализ его оригинальных и переводных произведений.

***

[1] О культурных контактах см.: Голенченко Г.Я. Идейные и культурные связи восточнославянских народов в XVI – середине XVII в. Минск, 1989. О социально-политических отношениях между Россией и Речью Посполитой в XVI в. см.: Флоря Б.Н. Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI - начале XVII в. M., 1978; Wisner H. Król i car. Rzeczpospolita i Moskwa w XVI i XVII wieku. Warszawa, 1995; Lulewicz H. Gniewów o unię ciąg dalszy. Stosunki polsko-litewskie w latach 1569–1588. Warszawa, 2002. Киевское наследие вызывает особенный интерес на фоне дискуссий об исторической преемственности на постсоветском пространстве: Толочко О. «Русь» очима «Украïни»: в пошуках самоiдентифiкацiï та континуïтету // Сучаснiсть. 1994. Ч. 1. С. 111–117; Яковенко Н. Паралельний свiт: Дослiдження з iсторiï уявлень та iдей в Украïнi XVI-XVII ст. Киïв, 2002. С. 296–330, 333–365; Pelenski J. The Contest for the Legacy of Kievan Rus’. New York, 1998; Константинов С., Ушаков А. Восприятие истории народов СССР в России и исторические образы России на постсоветском пространстве // Национальные истории в советском и постсоветских государствах / Под ред. К. Аймермахера, Г. Бордюгова. М., 1999. С. 83–89.

[2] Согомонов А.Ю., Уваров П.Ю. Открытие социального (парадокс XVI века) // Одиссей. 2001. М., 2001. С. 199-215; Граля И. Дьяки и писари: Аппарат управления в Московском государстве и Великом княжестве Литовском (XVI – начало XVIII века) // От Древней Руси к России нового времени: Сборник статей: К 70-летию Анны Леонидовны Хорошкевич. М., 2003. С. 148–164.

[3] Карамзин Н.М. История Государства Российского. СПб., 1842–1843. Кн. 2–3. Т. 8–9; Ясинский А.Н. Сочинения князя Курбского как исторический материал. Киев, 1889.

[4] Горский С. Жизнь и историческое значение князя Андрея Михайловича Курбского. Казань, 1856; Белов Е.А. Предварительные замечания к истории царя Иоанна Васильевича Грозного // Журнал министерства народного просвещения. СПб., 1891. Ч. 273. № 2. С. 343–378.

[5] Маркевич А.И. История местничества в Московском государстве в XV–XVII веке. Одесса, 1888. С. 298.

[6] Staden H., von. Aufzeichnungen über den Moskauer Staat / Hrsg. von F. Epstein. Hamburg, 1930. S. 23. Anm. 4.

[7] Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij: Leben in Osteuropäischen Adelsgesellschaften des 16. Jahrhunderts. München, 1985. S. 77 etc.; Eadem. Identity in Exile: Andrei Mikhailovich Kurbskii and National Consciousness in the Sixteenth Century // Culture and Identity in Muscovy, 1359-1584. M., 1997. P. 11–25.

[8] Филюшкин А.И. Андрей Михайлович Курбский // Вопросы истории. 1999. № 1. С. 85.

[9] Отвечая на вопрос что значит сравнивать, М. Блок пишет: «Безусловно, вот что: отобрать в одной или в нескольких социальных средах два или несколько явлений, между которыми на первый взгляд есть определенные аналогии; описать кривые их изменений, установить сходства и различия между ними и по мере возможности дать объяснение и тем и другим. Таким образом, в историческом разрезе для сравнения необходимы два условия: известное подобие наблюдаемых фактов (это само собой разумеется) и известное несходство среды, в которой они возникли» (Блок М. К сравнительной истории европейских обществ // Одиссей. Человек в истории: Русская культура как исследовательская проблема. 2001. М., 2001. С. 66).

[10] Обзор литературы по вопросу см.: Карасик В.И. Язык социального статуса. М., 2002.

[11] Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 19–20; Kollmann N.S. Kinship and Politics: The Making of the Muscovite Political System, 1345–1547. Stanford, 1987; Коллманн Н.Ш. Соединенные честью. Государство и общество в России раннего нового времени / Пер. с англ. А.Б. Каменского. М., 2001; Berelowitch A. La hiérarchie des égaux. La noblesse russe d’Ancien Régime (XVIe–XVIIe siècles). Paris, 2001. См. также: Ерусалимский К.Ю. Долгий XVII век в России: антропологическая перспектива // Архив русской истории. М., 2007. Вып. 8. С. 662–680.

[12] Реплики Ивана Грозного по поводу приближения ко двору Алексея Адашева и его сторонников в годы Избранной рады, Василия Грязного и ему подобных в годы Опричнины показывают, что царю приходилось преодолевать традицию и бросать вызов придворным, заменяя в своем окружении «изменных холопов» на «батожников» и «страдников». Возвышение А.Ф. Адашева в своем Первом послании Курбскому царь приписывает стороннему воздействию: «До того же времени бывшу сему собаке Алексею Адашову, вашему начальнику, нашего царствия во дворе, и в юности нашей, не вем, каким обычаем из батожников водворившася, нам же такия измены от вельмож своих видевше, и тако взяв сего от гноища и учинив с вельможами, а чающе от него прямыя службы» (Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Репринтное воспроизведение текста издания 1981 г. / Подг. текста Я.С. Лурье, Ю.Д. Рыков. M., 1993 (далее: ПИГАК). С. 30). В послании к В.Г. Грязному Ильину Иван IV подчеркивает, что возвышение новых слуг в его воле: «А что сказываешься великой человек – ино что по грехом моим учинилось и нам как утаити, что отца нашего и наши князи и бояре нам учали изменяти, и мы и вас, страдников, приближали, хотячи от вас службы и правды» (Библиотека литературы Древней Руси. Т. 11: XVI век. СПб., 2001. С. 160).

[13] Зимин А.А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV – первой трети XVI в. M., 1988. С. 91–92.

[14] Здесь и далее «История» Курбского и его письма литовским знакомым цитируются по «сборнику Курбского» ОР ГИМ собр. А.С. Уварова № 301, обозначая соответствующие места как «Сборник Курбского folio (номер листа / оборот)» – здесь: СК f 24v, 29v–30v.

[15] СК f 29.

[16] ПИГАК. С. 109.

[17] Там же.

[18] Разрядная книга 1475-1598 гг. М., 1966 (далее: РК 1598). С. 96.

[19] РК 1598. С. 36.

[20] Служебная биография Курбского составлена на основе данных разрядных книг.

[21] Калугин В.В. Андрей Курбский и Иван Грозный: (Теоретические взгляды и литературная техника древнерусского писателя). М., 1998. С. 280; Назаров В.Д. О структуре «Государева двора» в середине XVI в. // Общество и государство феодальной России: Сборник статей, посвященный 70-летию академика Льва Владимировича Черепнина. М., 1975. С. 53.

[22] Разрядная книга 1475-1605 гг. М., 1977. Т. 1 (далее: РК 1605-1). Ч. 2. С. 380.

[23] РК 1598. С. 129; РК 1605-1. С. 394.

[24] Тысячная книга 1550 г. и Дворовая тетрадь 50-х гг. XVI века / Подг. к печати А.А. Зимин. М.; Л., 1950. С. 55.

[25] РГАДА. Ф. 1209 (Поместный приказ). Кн. 254. Л. 7 и сл.

[26] РГАДА. Ф. 1209. Кн. 20. Л. 303 об., 304, 304 об., 305 об. Село Курба, по межевой книге Троице-Сергиева монастыря 7064-65 (1555/56 - 1556/57) гг., принадлежало князю И.Д. Бельскому. Благодарю С.В. Стрельникова, обратившего мое внимание на сведения данного источника.

[27] В качестве причины гонения на князей Ярославских в княжеском мартирологе Истории Курбского названы их «отчины великие» (СК f 86v). Однако, с одной стороны, это замечание может относиться не ко всем погибшим в террор Ивана Грозного ярославским князьям, а только к упомянутым непосредственно перед тем кн. Ивану Шаховскому, князьям Василию, Александру и Михаилу Прозоровским и князьям Ушатым. С другой стороны, Курбский убежден, что князья-братья московских правителей издревле верно служат христианской республике, а «обычай» московских властителей «здавна желати братей своих крови и губити их убогих ради и окаяннных отчизн несытства ради своего» (СК f 114v). Размер княжеских вотчин в связи с этим может быть, согласно Курбскому, результатом преувеличения со стороны алчных московских князей, тогда как для самих князей их вотчины являются не оплотом сепаратизма, а экономической основой для «служб и доброхотствований» московским князьям. С точки зрения Курбского, насколько удается ее реконструировать, «стяжания недвижимые» были одним из главных мотивов борьбы московской власти против титулованной знати, тогда как нетитулованная знать только в редких случаях – они в Истории Курбского обозначены как исключительные – располагает значительными земельными владениями (Ерусалимский К.Ю. Представления Андрея Михайловича Курбского о княжеской власти и русских князьях IX - середины XVI века // Соцiум. Альманах соцiальноï iсторiï. Киïв, 2004. Вип. 4. С. 100). Обвинения Курбского в намерении стать «ярославским владыкой» и титул «князя Ярославского», которым он пользовался с начала 1570-х годов в Речи Посполитой, не имеют прямого отношения ни к владетельному статусу А.М. Курбского до эмиграции, ни к его статусным ожиданиям (Он же. Историческая память и социальное самосознание Андрея Курбского // Соцiум. Киïв, 2005. Вип. 5. С. 233–242).

[28] Herby Rycerstwa Polskiego przez Bartosza Paprockiego zebrane i wydane r. p. 1584 / Wydanie K. J. Turowskiego. Kraków, 1858. S. 871; Калугин В.В. Андрей Курбский и Иван Грозный… С. 342 (p. 504); ПИГАК. С. 109, 373-374.

[29] СК f 31v, 68, 86, 94v; ПИГАК. С. 109; РГАДА. Ф. 79 (Сношения России с Польшей). Оп. 1. Кн. 12. Л. 278 об.

[30] Родственные связи Курбских с московскими удельными домами существовали и ранее. Князь Андрей Дмитриевич был женат на дочери князя Андрея Васильевича Углицкого. Согласно Ивану Грозному, двоюродный брат Андрея Дмитриевича и дед А.М. Курбского Михаил Карамыш «со князем Андреем Углецким на деда нашего, великого государя Иванна, умышляа изменныи обычаи» (ПИГАК. С. 25; Зимин А.А. Формирование... С. 90).

[31] С этого же времени «безместными» между собой становятся отдельные служебные посты – вторые и третие воеводы в полках, часто Передовой и Сторожевой полки. А.И. Маркевич показывает на примере местнических дел князей Голицыных с князьями Шуйскими 1571 г. и родных братьев Курлятевых 1573 г., что Передовой полк был «кабы почестнее» Сторожевого. Однако очевидно, что корректная оценка служебного статуса воеводы зависит не только от того, какое место он занимает в полковой иерархии, но и от всей совокупности статусных характеристик остальных воевод его войска (см.: Маркевич А.И. О местничестве. Киев, 1879. Ч. 1. С. 518–519; Он же. История местничества в Московском государстве в XV–XVII веке. Одесса, 1888. С. 360).

[32] СК f 15.

[33] См. также: Фотинский О.А. Обыкновенные люди старой Волыни: Из семейной хроники двух поколений фамилии дворян Загоровских, во второй половине XVI в. // Волынский историко-археологический сборник. Почаев; Житомир, 1900. Вып. 2. С. 117–195.

[34] СК f 28v–29.

[35] РК 1598. С. 132; РК 1605-1. С. 402; Разрядная книга 1550-1636 гг. М., 1975. Т. 1 (далее: РК 1636). С. 13.

[36] РК 1598. С. 133; РК 1605-1. С. 407; РК 1636. С. 14-15.

[37] РК 1598. С. 135; РК 1605-1. С. 412-413; РК 1636. С. 17; ПСРЛ. М., 2000. Т. 13 (далее: ПСРЛ-13). С. 184.

[38] РК 1598. С. 136; РК 1605-1. С. 418; РК 1636. С. 21; СК f 9v–12.

[39] РК 1598. С. 136; РК 1605-1. С. 414-415; РК 1636. С. 19; ПСРЛ-13. С. 188; СК f 29; ПИГАК. С. 42.

[40] РК 1605-1. С. 422, 428; СК f 15v, 17v.

[41] ПСРЛ-13. С. 207.

[42] ПСРЛ-13. С. 215; СК f 27–29.

[43] ПСРЛ-13. С. 218; РК 1605-1. С. 438; СК f 29.

[44] В Истории Курбский повествует, что он был одним из четырех ближайших советников царя, когда вел беседы с Максимом Греком. Первыми тремя советниками в этом списке являются благовещенский протопоп и царский исповедник Андрей, князь И.Ф. Мстиславский и А.Ф. Адашев, что не оставляет сомнений в том, что Курбский равнял себя с первыми лицами в царском окружении (СК f 34v).

[45] РК 1598. С. 143; РК 1605-1. С. 455-456; РК 1636. С. 30; Древнейшая Разрядная книга официальной редакции (по 1565 г.). М., 1901 (далее: ДРК). С. 164.

[46] РК 1598. С. 144; РК 1605-1. С. 461; РК 1636. С. 31; ДРК. С. 165; ПСРЛ-13. С. 234-235; СК f 39v.

[47] РК 1605-1. С. 462-463; РК 1636. С. 32-33; ПИГАК. С. 42.

[48] РК 1598. С. 153; РК 1605-1. С. 500-501; РК 1636. С. 49; ДРК. С. 177; Дополнения к Актам историческим, собранныя и изданныя Археографическою комиссиею. СПб., 1846. Т. 1. С. 11

[49] СК f 39–39v.

[50] РК 1598. С. 156; РК 1605-1. С. 511; РК 1636. С. 54; ДРК. С. 181; Тысячная книга... С. 112; ПИГАК. С. 8; Kurbskij A. M. Novyj Margarit: Historisch-kritische Ausgabe auf der Grundlage der Wolfenbütteler Handschrift / Hrsg. von I. Auerbach. Giessen, 1976. Bd. 1. Lfg. 1. f 6v.

[51] Зимин А.А. Состав Боярской думы в XV–XVI веках // АЕ за 1957 год. М., 1958. С. 51, 58; Он же. Формирование боярской аристократии... С. 91, 240; Рыков Ю.Д. Князь A.M. Курбский и его концепция государственной власти // Россия на путях централизации. M., 1982. С. 193; Kleimola A.M. Patterns of Duma Recruitment, 1505–1550 // Essays in Honor of A.A. Zimin. Columbus, Ohio, 1985. P. 251, 252; Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 20–21.

[52] ПИГАК. С. 41–42; ср.: с. 151, 340, 400. Прим. 107. В выделенном отрывке принимаем чтение списков Санктпетербургского отделения ИИ РАН собр. Археографической комиссии № 41, ОР РНБ ОСРК F.IV.165, ОР РНБ собр. Санктпетербургской Духовной Академии А 1/91. Чтение ряда других списков «понеже он ему дядя», принятое Я.С. Лурье, не является устойчивым в ранних списках и противоречит контексту сразу с нескольких точек зрения. Во-первых, в антитезе твой отец – ты отрывок ты же наш предполагает невероятную степень родства между царем и Курбским. Во-вторых, принимая второе чтение, необходимо допустить, что в одном случае получение боярского титула царь объясняет степенью родства между Курбским и Кубенским, в другом – своей волей. Но степень родства между слугами великих князей не могла определять «боярство» одного из них по отношению к другому. При изначальности первого чтения двусмысленности не возникает еще и потому, что в антитезе образуется две сходные аористные конструкции он даде – мы сподобихом.

[53] ПИГАК. С. 43; ср.: с. 8.

[54] ПИГАК. С. 25, 27; СК f 2v.

[55] Такая карьера, впрочем, не являлась исключительной в период Избранной рады. А.М. Клеймола показала, что назначения в думные чины между 1547 и 1564 гг., в отличие от предшествующего периода, в большей мере зависели от военной, чем от административной и дипломатической службы; сроки выслуги боярского чина резко сократились по сравнению с эпохой Ивана III с 25 до 10 лет, одновременно уменьшился и средний возраст новоназначенных советников (Kleimola A.M. Kto kogo: Patterns of Duma Recruitment, 1547–1564 // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte. Wiesbaden, 1986. Bd. 38. P. 205–220).

[56] 8 сентября 1556 г. Курбский возглавляет полк левой руки в Калуге (РК 1598. С. 160; Разрядная книга 1475-1605 гг. М., 1981. Т. 2. Ч. 1 (далее: РК 1605-2). С. 4; РК 1636. С. 60; Древняя российская вивлиофика. М., 1790. Т. 13 (далее: ДРВ). С. 247; ДРК. С. 186). В октябре того же года он – второй воевода в полку правой руки под командованием кн. П.М. Щенятева (РК 1598. С. 162; РК 1605-2. С. 7; РК 1636. С. 62; ДРВ. С. 252; ДРК. С. 187). С «Петровы памети чюдотворцовы», т. е. с 21 декабря, 1557 г. – первый воевода «на Туле» (РК 1598. С. 170; РК 1605-2. С. 38; РК 1636. С. 72; ДРВ. С. 268; ДРК. С. 197).

[57] Думный чин жертв террора Ивана Грозного в Истории указывается как показатель особого приближения к царю.

[58] РК 1598. С. 171; РК 1605-2. С. 18; РК 1636. С. 72-73; ДРК. С. 198; ДРВ. С. 270.

[59] РК 1598. С. 172-174; РК 1605-2. С. 27-29; РК 1636. С. 75; ДРК. С. 201; ДРВ. С. 274, 275, 276.

[60] ПИГАК. С. 38. Поход задерживался, и царь более семи раз отправлял в Псков посланников с требованием начать боевые действия.

[61] ПСРЛ-13. С. 299; ПСРЛ. М., 2000. Т. 5. Вып. 2 (далее: ПСРЛ-5/2). С. 236; РК 1636. С. 76.

[62] СК f 46.

[63] ПСРЛ-13. С. 303; ПСРЛ-5/2. С. 236; СК f 50v.

[64] СК f 50v–51.

[65] СК f 51v.

[66] РК 1598. С. 178; РК 1605-2. С. 46, 56; РК 1636. С. 82-83; РК 1559. С. 7-8; ДРК. С. 207; ДРВ. С. 286, 292; Синбирский сборник. М., 1844. Т. 1 (далее: СС). С. 1; СК f 52–52v.

[67] РК 1598. С. 179, 181; РК 1605-2. С. 56; РК 1636. С. 86; ДРВ. С. 288; ДРК. С. 211; РК 1559. С. 8; CC. С. 2

[68] Флоря Б.Н. Проект антитурецкой коалиции середины XVI века // Россия, Польша и Причерноморье XV – XVIII вв. М., 1979. С. 71–83; Зайцев И.В. Астраханское ханство. М., 2004. С. 172–173.

[69] СК f 53v–55v. В Третьем послании царю Курбский называет перекопского царя «неприятелем главным» Ивана Грозного (ПИГАК. С. 109).

[70] РК 1598. С. 189; РК 1605-2. С. 76-77; РК 1636. С. 96-97, 296; ДРК. С. 221-222; ДРВ. С. 310-311; ПСРЛ-13. С. 326; СК f 60–60v.

[71] Каппелер А. Латинские поэмы о победах литовцев над московскими войсками в 1562 и 1564 гг. и о побеге Курбского // Ad fontem / У источника. Сборник статей в честь чл.-корр. РАН Сергея Михайловича Каштанова. М., 2005. С. 323. Перевод нами незначительно уточнен.

[72] СК f 60v.

[73] РК 1598. С. 190; РК 1605-2. С. 78; РК 1605-3. С. 103; РК 1636. С. 97, 99; ДРК. С. 222, 223; ДРВ. С. 313; ПСРЛ-13. С. 327; СК f 61v.

[74] ПСРЛ-13. С. 330; ПСРЛ-5/2. С. 239; Russow B. Chronica der Provintz Lyfflandt. Bart, 1584. S. 60; Henning S. Lifflendische Churlendische Chronica. Leipzig, 1594. S. 39; СК f 62v–63.

[75] СК f 63–66.

[76] РК 1598. С. 192; РК 1605-2. С. 83; РК 1636. С. 100; ПСРЛ-5/2. С. 240; Russow B. Chronica... S. 61; СК f 66–66v.

[77] ПСРЛ-13. С. 330; СК f 66v–67v.

[78] ПИГАК. С. 38.

[79] СК f 67v–81.

[80] РК 1605-2. С. 192.

[81] РК 1598. С. 196; РК 1605-2. С. 105-106; РК 1636. С. 110; ДРК. С. 231; ДРВ. С. 325; ПСРЛ-13. С. 340.

[82] ПСРЛ-13. С. 341; ПСРЛ-5/2. С. 242; ПИГАК. С. 108.

[83] ПСРЛ-5/2. С. 243; ПИГАК. С. 42-43; Bielski M. Kronika Polska. Sanok, 1856. S. 1151-1152.

[84] РК 1605-2. С. 105-106.

[85] РК 1598. С. 198; РК 1605-2. С. 114; Разрядная книга 1559-1605 гг. М., 1974. С. 14; РК 1636. С. 115; ДРК. С. 233; ДРВ. С. 330; СС. С. 4; ПСРЛ-13. С. 349; Книга Полоцкого похода 1563 г.: (Исследование и текст) / Подг. текста К.В. Петров. СПб., 2004. С. 32-33.

[86] Книга Полоцкого похода... С. 34.

[87] Книга Полоцкого похода... С. 43.

[88] Книга Полоцкого похода... С. 62.

[89] РК 1605-2. С. 121; РК 1636. С. 117.

[90] РК 1605-2. С. 127; ПСРЛ-13. С. 357.

[91] РК 1598. С. 201; РК 1605. С. 138; РК 1636. С. 121; Книга Полоцкого похода... С. 81-82; ДРК. С. 238; ДРВ. С. 336.

[92] ПИГАК. С. 8, 38.

[93] Русская историческая библиотека. СПб., 1914. T. 31 (далее: РИБ-31). Стб. 381.

[94] Listy króla Zygmunta Augusta do Radziwiłłów / Oprac., wstęp, komentarze I. Kaniewska. Kraków, 1999. S. 430.

[95] РГАДА. Ф. 389 (Литовская Метрика). Оп. 1. Д. 199. Л. 135; Жизнь князя Андрея Михайловича Курбскго в Литве и на Волыни: Акты, изданные временною комиссиею, высочайше учрежденною при киевском военном, подольском и волынском генерал-губернаторе. Киев, 1849 (далее: ЖКЛВ). Т. II. С. 193.

[96] Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 94-99.

[97] Подробности побега см.: Скрынников Р.Г. Бегство Курбского // Прометей. М., 1977. Т. 11. С. 293-302; Зимин А.А. Побег князя Андрея Курбского в Литву // Русский Родословец. 2002. № 1(2). С. 44-48; Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 99-101; Хорошкевич А.Л. Россия в системе международных отношений середины XVI века. М., 2003. С. 401–402.

[98] РГАДА. Ф. 79. Оп. 1. Кн. 12. Л. 288 об.-290 об. Опубликовано в: Флоря Б.Н. Новое о Грозном и Курбском // ИСССР. 1974. № 3. С. 142–145. Сходный текст обнаруживается в наказе посольству князя Д.П. Елецкого, И.М. Пушкина и дьяка Ф.П. Петелина (август 1582 г.): РГАДА. Ф. 79. Оп. 1. Кн. 14. Л. 340–341. См. также: Nyenstädt F. Livländische Chronik nebst dessen Handbuch // Monumenta Livoniae antiquae. Riga; Leipzig, 1839. Bd. 2. S. 67; Описи царского архива XVI века и архива Посольского приказа 1614 года / Под ред. С.О. Шмидта. М., 1960. С. 37–38 (л. 327 об.); Государственный архив России XVI столетия. Опыт реконструкции / Подг. текста, коммент. А.А. Зимина; Под ред., предисл. Л.В. Черепнин. М., 1978. Ч. I. С. 83 (л. 327 об.); ч. II. С. 429–434.

[99] Брат Курбского, умерший вскоре после взятия Казани, во время штурма прославился своей стойкостью: в его ногах было по пять стрел «кроме иных ран», от тех «лютых ран» он вскоре умер (СК f 30–30v). Во время битвы на Судьбищах И.В. Шереметев был «зелне ранен», затем в мартиролге подчеркивается, что царь велел отвести в темницу «мужа храбраго и на телеси от варваръских рук немало ран имуща» (СК f 43, 94). Крик Тыртов знаменит и славен, ососбенно тем, что «многие раны на телеси имел на многих битвах от различных варваров» (СК f 98v).

[100] После битвы под Тулой в 1552 г.: «И сам аз тяшкие раны на телеси отнесох, яко на главе, так и на других составех» (СК f 10v). Тогда же во время штурма Казани раненые воины бросаются на отступающих татар: «Мы же за ними ко двору цареву, аще и утружденныи в зброях, а многие храбрые мужие на телесах раны уже имуще, и зело нас мало остало бьющихся с ними» (СК f 24v). Затем во время преследования противника за городом трижды конь Курбского врывается в ряды отступающих, на четвертый раз падает вместе с князем: «И в четвертый раз зело ранен повалился в средине их со мною, и уже от великих ран не помятаю вящей» (СК f 29). В Первом послании раны-заслуги предъявлены царю с укором: «паче же учящен бых ранами от варварских рук на различных битвах и сокрушенно уже ранами [во 2-й редакции: язвами] все тело имею» (ПИГАК. С. 8, 10).

[101] Примерами их воплощения являются ныне утраченные росписи Золотой палаты Московского Кремля 1547–1554 гг., царские инсигнии, трон и «царские места», культовые архитектурные сооружения, памятники светской и церковной кодификации – Судебник, Тысячная книга, Дворовая тетрадь, Книга сошного письма, Государев Разряд, Государев Родословец, Стоглав, Домострой, а также монументальные исторические обобщения – Летописец начала царства и Степенная книга.

[102] Эскин Ю.М. Местничество в России XVI–XVII вв. Хронологический реестр. М., 1994. С. 49 (№ 101), 52 (№ 129). Показательно, что Басмановы в начале 1560-х гг. использовали местнические процессы для повышения своего статуса во многом за счет придворных, которым сами по себе эти выпады не могли сорвать карьеру. Помимо Курбского жертвой был его друг и, видимо, один из лидеров Избранной рады И.В. Шереметев Большой.

[103] СИРИО. СПб., 1892. Т. 71. С. 321–322.

[104] СК f 2v.

[105] Послания Ивана Грозного / Подгот. текста Д.С. Лихачева, Я.С. Лурье. М.; Л., 1951 (далее: ПИГ). С. 266.

[106] ПИГ. С. 266.

[107] РГАДА. Ф. 210 (Разрядный приказ). Столбцы Московского стола. Оп. 9. 1640 г. Ст. 157. Л. 5.

[108] Куракин ссылался сначала на «государевы розряды», однако эта апелляция была отклонена. Тогда он признался, что слышал о приговоре от своего деда кн. А.П. Куракина. Суд вновь, и на сей раз окончательно, отклонил аргументацию челобитчика вместе с самим челобитьем. Подробнее о ходе дела см.: Маркевич А.И. О местничестве. С. 58, 472–484; Он же. История местничества... С. 285, 439–441, 502–503; ср.: Ерусалимский К.Ю. Историческая память... С. 236–238.

[109] Штаден Г. Записки немца-опричника / Сост., коммент. С.Ю. Шокарев. М., 2002. С. 35.

[110] Составлено на основе: Разрядная книга 1475–1598 гг. М., 1966. Годы приведены по летосчислению от Сотворения Мира. В расчетах не учитываем месяцы назначений. В разрядах, возглавляемых удельными князьями и восточными царями, за «первого воеводу» Большого полка принимаем воеводу, чье имя указано следующим после имени удельного князя или восточного царя. Данные со специальными пометами получены из исследовательской литературы: (*) – Зимин А.А. Состав Боярской думы в XV-XVI веках // АЕ за 1957 год. М., 1958. С. 41-87.

[111] Здесь и далее мы не учитываем, что Яковля и Шереметев прежде, чем стать боярами, прошли через окольничество: срок, отделявший их восхождение на высший думный чин от окольничества, не превышал года.

[112] Kurbskij A. M. Novyj Margarit... Bd. 1. Lfg. 1. Bl. 3v; ПСРЛ-13. С. 383, 388; Лихачев Н.П. Заметки по родословию некоторых княжеских фамилий // Известия русского генеалогического общества. СПб., 1900. Вып. 1. С. 83; Гваньини А. Описание Московии / Пер. с лат., ввод. ст., коммент. Г.Г. Козловой. М., 1997. С. 124 (информация А. Шлихтинга); СК f 127v.

[113] ПИГАК. С. 27; Кром М.М. Судьба авантюриста: Князь Семен Федорович Бельский // Очерки феодальной России. М., 2000. Вып. 4. С. 115.

[114] РГАДА. Ф. 389 (Литовская Метрика). Оп. 1. Д. 47. Л. 58 об. Цит. в: Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 106. Anm. 8.

[115] ПИГАК. С. 8, 11, 46–47, 105.

[116] Dąbkowski P. Stanowisko cudzoziemców w prawie litewskim w drugiej połowie XV i w XVI w. (1447–1588). Lwów, 1912; Skwarczyński P. Stanowisko cudzoziemców w dawnem prawie polskiem koronnem. Lwów, 1932.

[117] Archiwum Główne akt dawnych w Warszawie (далее: AGAD). Archiwum Zamoyskich. Sygn. 3041. S. 31 (“Imiona spadkowe ktore Iego KM rozdacz racził”, предположительно 1572 г.); Archiwum Skarbu Koronnego. Dz. I. Księgi poborowe. Sygn. 64. K. 97v (1577 г.); см. также: Halecki O. Przyłączenie Podlasia, Wołynia i Kijowszczyzny do Korony w roku 1569. Kraków, 1915. S. 76–77; Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 106–107, 121.

[118] Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 115-117.

[119] СИРИО. Т. 71. С. 806–807.

[120] ЖКЛВ. Т. I. С. 1-2.

[121] Там же. С. 3-6.

[122] Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 114-115.

[123] Ibid. S. 117.

[124] ЖКЛВ. Т. I. С. 6-9.

[125] Там же. С. 10-12.

[126] Устрялов Н. Сказания... С. 441-442.

[127] Литовская Метрика. Kн. 51: (1566-1574): Užrašymų knyga 51. Vilnius, 2000. С. 86-87.

[128] Ерусалимский К.Ю. Потомки А.М. Курбского // Ad fontem... С. 357-358.

[129] ЖКЛВ. Т. I. С. 13-15.

[130] Центральний державний iсторичний архiв Украïни у м. Києвi (далее: ЦДIАК). Ф. 28 (Володимирський гродський суд). Оп. 1. Спр. 3. Арк. 65-66; Ф. 27 (Володимирський земський суд). Оп. 1. Спр. 5. Арк. 39-40 зв.

[131] См. выше.

[132] СИРИО. Т. 71. С. 536, 545; Памятники истории Восточной Европы: Источники XV-XVII вв. Т. 2: «Выписка из Посольских книг» о сношениях Российского государства с Польско-Литовским за 1487-1572 гг. / Ред. колл.: И. Граля и др.; Ред. тома С.О. Шмидт; Сост. Б.Н. Морозов. М.; Варшава, 1997. С. 254 (л. 331-331 об.); Wijuk-Kojałowicz A. Historiae Lituanae pars altera, seu de rebus Lituanorum, A coniunctione Magni Ducatûs cum Regno Poloniae ad Unionem corum Dominiorum. Libri octo. Antverpiae, 1669. P. 474.

[133] Янушкевіч А.М. Вялікае Княства Літоўскае і Інфлянцкая вайна 1558–1570 гг. Мінск, 2007. С. 90–94.

[134] Conflictus ad Nevelam Polonorum cum Moschis. Auctore Ioanne Stariconio Semusovio, Philomuso Academico Occulto. Boloniae, 1568. S. F 4v; цит. с незначительными изменениями по: Каппелер А. Латинские поэмы... С. 323.

[135] Radivilias, sive de vita, et rebus praeclarissime gestis, immortales memoriae, illustrissimi principis Nicolai Radivili Georgii Filii, Ducis in Dubinki… libri quatuor Ioannis Radvani. Vilnae, 1588. S. M II-M IIv; цит. по: Каппелер А. Латинские поэмы... С. 323.

[136] Калугин В.В. Андрей Курбский и Иван Грозный... С. 342.

[137] De libertate Politica sive civili libellus lectu non indignus / Autore Andrea Volano. Cracoviae In Officina Matthiae Wirzbietae Thypographi S.R.M. 1572. S. AIVr – BIr. Нам были доступны экземпляры Библиотеки князей Чарторыйских в Кракове и Отдела редкой книги Российской государственной библиотеки.

[138] РК 1605. С. 165; РК 1636. С. 137; ПСРЛ-13. С. 390; ПИГАК. С. 108-109; ЖКЛВ. С. 37-38; РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Д. 67. Л. 111 об.-113.

[139] Любавский М.К. Литовско-русский сейм. Опыт по истории учреждения в связи с внутренним строем и внешнею жизнью государства. М., 1901. С. 684.

[140] Устрялов Н. Сказания Князя Курбского. Изд. 2. СПб., 1842. С. 395-396; РК 1636. С. 151; LKZAR. S. 506; AGAD. Archiwum Radziwiłłów. Dz. IV (Listy ks. Radziwiłłów). Teka 35. Koperta 502. S. 51.

[141] Литовская Метрика. Kн. 531: (1567-1569): Viešųjų reikalų kn. 9. Vilnius, 2001. С. 44.

[142] Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 119-125, 127-128.

[143] РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Д. 216. Л. 186 об.; Литовская Метрика. Kн. 51... С. 117.

[144] Kurbskij A.M. Novyj Margarit... Bd. 1. Lfg. 1. Bl. 6v.

[145] AGAD. AR. Dz. V (Listy domów obcych). Sygn. 13980. S. 20.

[146] Янушкевіч А.М. Вялікае Княства Літоўскае... С. 104–108.

[147] ПИГАК. С. 109. Под одним из сопоставимых с Курбским «безумных» может пониматься, например, кн. С.Ф. Бельский, принявший участие в походе крымского войска на Москву в 1541 г.

[148] ЖКЛВ. Т. I. С. 16-18.

[149] Там же. С. 22.

[150] Там же. С. 12.

[151] Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 132.

[152] Яковенко Н. Паралельний свiт... С. 175–176.

[153] ПИГАК. С. 102; СК f 162–162v; Herby... S. 871; Калугин В.В. Андрей Курбский и Иван Грозный... С. 342, 344 (p. 504).

[154] «Житие Сильвестра папы Римского» в агиографическом своде Андрея Курбского / Сост., предисл., коммент. В.В. Калугина. М., 2003. С. 14. Прим. *.

[155] Лурье Я.С. Донесения агента императора Максимилиана II аббата Цира о переговорах с A.M. Курбским в 1569 году: (По материалам Венского архива) // АЕ за 1957 год. М., 1958. С. 465; Okolski S. Orbis Polonus. Cracoviae, 1641. T. I. P. 505.

[156] AGAD. AR. Dz. V. Sygn. 13980. S. 214.

[157] LKZAR. S. 591-592.

[158] РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Д. 65. Л. 30 об.; ЦДIАК. Ф. 28. Оп. 1. Спр. 6. Арк. 43-44; ЖКЛВ. Т. I. С. 29-31; AGAD. ASK. Dz. I. Księgi Poborowe. Sygn. 31. K. 175, 219, 281.

[159] Kurbskij A. M. Novyj Margarit... Bd. 1. Lfg. 1. Bl. 6v.

[160] Вопрос противостояния Курбского и волынской судебной системы специально не рассматривался в исследованиях украинских и польских историков, хотя мог бы уточнить и развить ряд ценных наблюдений, сделанных этими авторами. См.: Кулаковський П. Канцелярiя руськоï (волинськоï) метрики 1569-1673 рр. Студiя з iсторiï украïнського реґiоналiзму в Речi Посполитiй. Острог; Львiв, 2002; Mazur K. W stronę integracji z Koroną: Sejmiki Wołynia i Ukrainy w latach 1569–1648. Warszawa, 2006.

[161] ЖКЛВ. Т. II. С. 14-54. Судьбу Ивана Келемета Курбский оплакивает в предисловии к «Новому Маргариту». О нем, его родственниках и подчиненных подробно см.: Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 246–291.

[162] ЖКЛВ. Т. I. С. 44-45.

[163] Там же. С. 46-47.

[164] Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 167-168.

[165] AGAD. AR. Dz. V. Sygn. 2044. S. 65-67.

[166] СК f 163v–164.

[167] Ср.: Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 166.

[168] Stryjkowski M. Kronika Polska, Litewska, Żmόdzka i wszystkiej Rusi. Warszawa, 1846. T. II. S. 451.

[169] РИБ-31. Стб. 497-512.

[170] ЦДIАК. Ф. 28. Оп. 1. Спр. 8. Арк. 130 зв.

[171] Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 171-172, 355.

[172] ЦДIАК. Ф. 26. Оп. 1. Спр. 2. Арк. 769-770.

[173] Там же. Спр. 3. Арк. 729, 791.

[174] Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 175, 177.

[175] ЖКЛВ. Т. I. С. 52, 74.

[176] Ерусалимский К.Ю. История одного развода: Курбский и Гольшанская // Соцiум. Киïв, 2003. Вип. 3. С. 154-163.

[177] Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 177-179.

[178] Ibid. S. 184, 218-219.

[179] РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Д. 194. Л. 223-223 об.

[180] Там же. Л. 225-227 об.

[181] Там же. Д. 272. Л. 74 об.-75.

[182] AGAD. AR. Dz. V. Sygn. 17959/III. S. 35.

[183] ЖКЛВ. Т. II. С. 54-57.

[184] AGAD. ASK. Dz. I. Księgi Poborowe. Sygn. 31. K. 86.

[185] ЖКЛВ. Т. II. С. 54-79.

[186] AGAD. ASK. Dz. III. Rachunki nadworne. Sygn. 3. K. 225v.

[187] Biblioteka Czartoryskich. Teki Naruszewicza. Rkps 88. S. 133–134 (запись в сборнике под № 22, привилей в «Инвентаре привилегий» значится последним – под № 16).

[188] РИБ-31. Стб. 523-540; Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 202-203; см. здесь главу «История одного развода».

[189] РГАДА. Ф. 389. Оп. 1. Д. 68. Л. 138 об.

[190] ЖКЛВ. Т. II. С. 80-90.

[191] ЦДIАК. Ф. 28. Оп. 1. Спр. 7а. Арк. 52–52 зв.

[192] Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 362–364.

[193] ЖКЛВ. Т. II. С. 90-120.

[194] Там же. С. 121-141, 156-180.

[195] Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 207.

[196] РИБ-31. Стб. 541-564.

[197] Auerbach I. Andrej Michajlovič Kurbskij... S. 209.

[198] Мицько I. З. Острозька Слов’яно-греко-латинська академiя (1576–1636). Киïв, 1990.

[199] Суммарные налоговые выплаты Курбского с волынских имений меняются незначительно. В 1570 г. они составляют 497 злотых 20 грошей, в 1576 – 479 зл. 28 гр. (не считая 100 зл. чопов и 100 зл. с евреев), в 1577 – 347 зл. 20 гр. (не считая 80 зл. чопов и 45 зл. с евреев), в 1578 – 498 зл. 27 гр. (не считая 45 зл. с евреев), в 1579 – 499 зл. 23 гр., 1581 – 521 зл. 5 гр., 1583 – 532 зл. 22 гр. (в последних двух случаях учтены обособившиеся имения Кирилла Зубцовского). Вместе с тем нуждается в объяснении сокращение размеров облагаемого налогом имущества. Например, число рыночных домов в Ковеле увеличилось с 14 в 1570 г. до 19 в 1576 г., достигло 31 в 1578 г. и упало до 11 в 1579–1583 гг.; уличных домов там же было 382 в 1570 г., 302 в 1576 г., 215 в 1578 г. и 86 в 1579–1583 гг. Сходные тенденции наблюдаются в миляновических и вижевских имениях Курбского (подсчеты на основе: AGAD. ASK. Dz. I. Księgi poborowe. Sygn. 31. K. 86–88v, 246–246v, 349–349v, 365v, 401v–403, 429–480v, 503–503v, 525, 555–555v, 583v–584, 636–638; Sygn. 64. K. 97v, 99v–100, 102v, 105).

[200] РГАДА. Ф. 79. Оп. 1. Кн. 11. Л. 116–117.

[201] В связи с этим интерес вызывает феномен, заключавшийся в том, что московитам-поверенным Курбского постоянно отказывали в праве представлять его интересы в суде. Московским происхождением Курбского не исчерпывалась его дистанция с местной шляхтой. Как представитель польского короля он пользуется особым правом судиться в присутствие королевских дворян, подписывается польской и латинской подписью в волынских судах, нарушая нормы II Литовского Статута и постановлений Люблинского объединительного сейма.

[202] СК f 58–59.